Литературная Газета, 6502 (№ 12/2015) - [52]

Но пора, пожалуй, заканчивать. Очень уж я расписался, упиваясь собственными воспоминаниями! На финал у меня припасена гоголевская «Женитьба» в «Табакерке», где Леонтьев играет морячка Живакина и в какой-то момент разводит такую удивительную тишину в зале, где привыкли к первоклассной игре, что её хоть ножом режь. Я намеревался здесь опять вспомнить Табакова времён «выбивания» у партийного и советского начальства этого подвала. И Табакова с Ольгой Яковлевой, примадонной Эфроса, когда на этой же сцене в горьковских «Последних» они раздували тот же дьявольский огонь. И все тоже замирали, и тишину можно было резать ножом. Мы ведь почти отвыкли в театре от товара исключительно «первой свежести».

Всё у меня было почти написано, как вдруг на мхатовской афише появилось название нового спектакля – «Могучее веселье». «Новая сцена» – это же здание, соседний с «чайкой» подъезд. Спектакль с одним актёром. И сразу добавлю: с полновесной, как будто это довоенная «Анна Каренина» и сочной овацией.

Начал я с Толстого и Лескова, заканчиваю Бабелем. Исааку Бабелю, классику русской советской литературы, исполняется 120 лет. Думаю, не МХАТ внимательно следит за календарём, а сам Леонтьев набрёл на эту удивительно сочную русскую прозу. Она, правда, и русско-еврейская, но в той же мере, в какой и проза Шолом-Алейхема. Сначала, уверен, была проза, сладкая и густая, как мёд, а уж потом и трагическая судьба, и поразительная панорама южной, русско-украинско-еврейской жизни, двадцатые годы, Конармия! Как же это Авангард Леонтьев читает!

Здесь уже нет строгой зайцевской «тройки», автор почти сливается с залом: пиджачок, брючки, костюм разночинца и конторщика. Слева на сцене что-то вроде стола или конторки, а справа одинокое кресло, той простой справы, которая характеризует эпоху – чего на мебельном складе театра только нет! Я прочёл Бабеля почти одновременно с Платоновым, когда их только разрешили. Что же станет Леонтьев читать со сцены? В программке были названия рассказов, но я-то помню их скорее по образной и сюжетной структуре.

По своему (видимо, неизменному) обыкновению Леонтьев всегда начинает, вводя своего зрителя и слушателя в историю и писателя, и его литературы. Это полуэкспромты, замешанные на точном литературоведении.

Леонтьев начал с рассказа «Пробуждение». Что-то в моем сознании сразу щёлкнуло. Вот что обязательно надо прочесть ребятам на моём семинаре в Литинституте. Некто Никитич просвещает еврейского мальчишку.

Сценическое повествование, которое тянет артист на сцене, движется по знакомым с юности рельсам. Милая жуликоватая Одесса, глава одесских биндюжников Беня Крик справляет свадьбу своей престарелой сестры, пожар в полицейском участке как предощущение скорого пожара в царской России, и вот уже – бабелевская Конармия, лучше школьного учебника и монографии учёного разъясняющая, что же происходило на юге Русской империи. Как, кстати, символичны эти сцены и для нашего времени!

Ну что же, Авангард Николаевич, будем прощаться. Нам ведь теперь с вами, народный артист, всё время надо сопоставлять количество прожитого с количеством сделанного. Но только объясните мне сначала, пожалуйста: как вы умудряетесь в хрестоматийные тексты вставлять ещё и диалог со зрителем? Это готовые репризы, специально подсаженные на места для публики персонажи или тот пламень мастерства, когда литература, актёр, публика и время сливаются в общий поток текущей жизни?

Теги: литература , искусство

Лариса и её «Фёдор»

Согласитесь: существует зазор между звонокипящей тяжестью государственных наград и недоумённым эхом в обществе. Скажу даже так: чем больше тщится государство в прокручивании орденских дырок, тем укоризненней и чаще всплывает из общественных глубин единственно возможный вопрос: "За что?!" Получается, у государства - одни предпочтения, а у общества – другие? И нередко – полярные? И кому сие расхождение выгодно?

Только выстраданным желанием стянуть и «заштопать» эту чёрную дыру можно объяснить возникновение (заметьте: не в Москве, а в глубине России!) награды общественного признания – ордена Достоевского трёх степеней. А зародилась эта идея в Перми – на перекрестье солидарных мнений правления краевой организации Союза писателей России и президиума здешней организации профсоюза работников культуры. Затем отчеканили сам орден и, как сказали бы во времена Фёдора Михайловича, мановением руки начали отмечать им подвижников русской культуры – писателей, художников и биб­лиотекарей.

Вы спросите: почему орден – именно Достоевского? И отчего – в Перми? Ну, во-первых, Пермь – этакий город-транзит: здесь по сибирскому тракту в разную пору проходили этапом все строптивцы – от Радищева и декабристов до будущего автора «Братьев Карамазовых». А во-вторых, недаром астролог Павел Глоба нарёк Пермь «благим местом», где всё время что-то возникает впервые. Вы полагаете, первый велосипед придуман в Париже? Нет, его изобрёл уроженец Пермской губернии, крепостной Пожвинского завода Ефим Артамонов. Точно так же – с изобретением радио и, к примеру, электросваркой. Это – опять-таки преломление пермских дарований: Александра Попова и Николая Славянова. Посему не спрашивайте – отчего идея учреждения орденских «Фёдоров» родилась в Перми.