Литературная Газета 6333 (№ 29 2011) - [40]

Поздний Платонов для либералов ещё опаснее. Поздний Платонов – это человек, который выбрался из котлована, из чёрной пропасти отрицания. Это человек, который в нужде, горе, гонениях не утратил веры, а стал создавать новый храм. Народ, не оторванный от земли, «почти сплошь святой», стал для него новой надеждой. Народ, победивший в великой войне, стал богом, в которого он уверовал. Он должен был выдвинуть из себя новых, образованных, одухотворённых людей, которые вырвут человечество из тисков равнодушия и апатии и наполнят жизнь смыслом.

Совсем неслучайно до сих пор нет полного собрания сочинений писателя. Оно однозначно покажет: либералы пролетают мимо Платонова. Он им не брат и, разумеется, не товарищ. Он не созвучен ни их весёлой издёвке, ни их глухой ненависти. Он со страной, с её чудаками и неиссякающими надеждами.

Либералам нужен Платонов как дубина для социальных мечтателей. Пригрезилось что-то, забрезжила какая-то даль, долбанули Платоновым: ткнули носом в «Чевенгур» с «Котлованом». Им нет дела до метаний его души.

Что отстаивают либералы, указывая на карикатуры Платонова? Историческую правду? Они к ней глухи. Гуманизм? Они показали себя «великими гуманистами», оправдывая жертвы во имя торжества «демократии» (а на деле – звериного социал-дарвинизма). Тупо понимаемый Платонов-сатирик, оторванный от всего его творчества, даёт им право проклясть советское прошлое, представив его огромной исторической ямой. Такой вывод вселяет в душу комфорт. Ради этого и выхолащивается Платонов. Либералы говорят себе и другим: взгляни на эти карикатуры, ужаснись и думать забудь о каких-то там идеалах. Вот к чему приводят мечты. В нашем мире не может быть равенства, справедливости, братства. А потому расслабься и живи в своё удовольствие. Занимайся только собой.

Вот философия, которая строится на фундаменте платоновского гротеска, – абсолютного скотского равнодушия. Того самого равнодушия, которое позволит элите сделать с обществом всё, что ей вздумается.

Как это соотносится с философией самого Платонова? Никак. Для него нет жизни вне солидарности и движения в земной рай. Он хилиаст очевидный.

Что видим мы, внимательно, без пропусков читая Платонова? Мы видим, что в середине 20-х начинается война между его верой и его даром. Вера слабеет под ударами, которые наносит реальность, а дар растёт. И дар начинает топтать веру, делая её предметом пародии.

Творчество – это лучшее оружие самозащиты. Платонов защищается творчеством, создавая не только оригинальные произведения, но и свой оригинальный язык. Язык этот оказывается самодостаточен. Это зверь, который требует пищи. Какой пищи? Веры! Другой ему уже мало. Именно поэтому на все лады начинают склоняться в платоновских повестях слова «социализм» и «коммунизм». Автор становится заложником своего особого языка. И не видеть этого живому, влюблённому в Платонова читателю невозможно.

«Чевенгур» создаётся тогда, когда красная вера ещё жива. Платонов рисует антиутопию, которая указывает на нечто важное и содержит очевидную надежду на диалог с властью. Роман призывает вглядеться в русскую душу, в её парадоксальность и непонятность себе самой. Он говорит, что там, в этой душе, бродят разные энергии, включая и те, что, освободившись, не двинут историю вдаль, а её кончат. И весь мир заодно.

Известно, что «Чевенгур» был набран, но рассыпан по указанию цензоров. Разговор с властью не состоялся. Не нужен ей оказался никакой диалог. Так это расценил Платонов и сделал вывод: путь, по которому шагает страна, путь под примитивными лозунгами, в сторону упрощения, будет продолжен. А значит, впереди яма, могила, пропасть. Не построится никогда великий Дом будущего.

Вот поэтому и явился на свет «Котлован», который был уже безнадёжен. Он стал не только мрачной метафорой, а ямой для самого автора, его концом как писателя. После «Котлована» писать уже было незачем – всё оборачивалось повтором. Это было великое дно, которого Платонов достиг.

И это был период великого самоутверждения в творчестве. Изобретённый язык искрил под пером и душил злобным смехом. Карикатуры имели всё меньше и меньше общего с жизнью, но продолжали создаваться. Это уже было не созидание словом, не строительство новой вселенной, о чём он когда-то мечтал, а строительство литературного памятника.

«Иногда мне кажется, что у меня нет общественного будущего, а есть будущее, ценное только для меня одного» – это признание исполнено отчуждения и… чувства освобождения от бремени долга. Всё, точка. Кончен великий напрасный труд. Теперь я строю собственный мост в будущее. Неслучайно эта фраза так нравится либералам, считающим, что это мост к ним.

К кому мост? К мёртвому читателю мост? Кому в нашем «светлом» времени «Котлован» адресован? Тем, кто обрушил страну и танцует на пепелище? Тем, кому оказались безразличны стоны миллионов людей? Или тем, кто «живёт однова»: потребляет ананасы в шампанском и готовится к походу в стрип-бар? «Котлован» всем им и вправду нужен. Только не для того, чтобы что-то понять, а чтобы выстебать мечты прошлого и с лёгкой душой обратиться в животное.