Литературная Газета 6327 (№ 23 2011) - [21]

«БЛОКАДА ЯВЛЯЛАСЬ МНЕ…»

Этим рефреном начинаются абзацы, где воссоздаются приметы ленинградской трагедии: безжизненные улицы, тишина смерти и запустения, ощущение вселенского холода, запах разложения (он постоянно преследует автора) и, конечно, непреходящее чувство голода, неизбывная мечта о «хлебушке»…

Обо всём этом в книгах о блокаде в той или иной мере уже было сказано. Но, конечно, далеко не всё. И дело не только в советской идеологии и цензуре, не желавших видеть в образе блокадника ничего, кроме самоотверженности и жертвенности, великого страдания и терпения. Что, конечно, было правдой, во всяком случае, её существенной частью. Акцент на ней, думается, был в том числе и проявлением гуманизма по отношению к тем, кто пережил ад блокады, и уважением к памяти более полутора миллиона не переживших.

Но со временем стала крепнуть потребность и в другой, пока подспудной части правды. Важным этапом на пути её осознания стала вышедшая в 1979 году «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, где собраны и прокомментировны дневники жителей осаждённого города. Между прочим, в книге упоминается некий «рослый, красивый человек», который «просил не называть его имени… Он считал, что в первую очередь погибали физически слабые по здоровью, по возрасту, затем погибали честные, великодушные, не способные примениться к обстановке, где ожесточение и окаменелость души были необходимым условием выживания… Его слова, его крайнее мнение представляют ту противоположную точку зрения, которая существует, хотя, может быть, выраженная не в такой острой форме. …Блокада была крайностью, утверждал он, она была выходом, вернее, выбросом за границы обычной усреднённой житейской сферы, где человек ограничен в своём низком и в своём высоком. Расширилась амплитуда его чувств и поступков, его душевных колебаний между крайностями взлёта к подвигу и падения к низости, бесчеловечности».

А теперь назову имя «рослого, красивого человека»: Георгий Калинин. Обнаружил я это случайно, наткнувшись на цитату из рецензируемого сборника в «Блокадной книге».

ПРАВИЛО АНОМАЛИИ

Многое в его восприятии блокады определял тогдашний возраст. «Для взрослых опасность блокады была реальна, в первую очередь как факт настоящего, но не будущего и прошедшего… если, конечно, основа личности уже заложена. Но у нас-то, детей, эта самая основа только закладывалась, и в неё прямёхонько блокада со всем своим зверством и легла. Разумеется, речь не о маленьких детях, но о подростках 10–13 лет… Для нас блокада несла не только смерть, но и угрозу нравственной катастрофы… В представлениях подростков аномалии блокады оказывались правилом, закономерностью, а исключением, о котором следует забыть, – то, что было ими усвоено за недолгую доблокадную жизнь… После блокады мир рисовался мне затаившимся зверем: он на время скрыл хищный, озлобленный свой оскал, но в любой день и час, когда ты менее всего ожидаешь, может снова предстать в подлинном обличье (Этот фрагмент и приведён в «Блокадной книге». – А.Н.)… Именно в то время, в первые послеблокадные годы, я совершил столько нечестных, скверных поступков, до сих пор отягчающих мою совесть, сколько не совершил потом за целые десятилетия дальнейшей жизни… До сих пор я не люблю, не могу без боли вспоминать своё доблокадное детство: те неизбежные его прекраснодушные иллюзии, обычно изживаемые постепенно и безболезненно, были выдраны из меня с кровоточащим мясом, будто проглоченный крючок с лакомой наживкой…»

О том, как душа подростка сковывается блокадным льдом и как потом мучительно оттаивает, – в повестях «Посреди зелёного поля», «Из какого колодца дует». Их отличает напряжённость и глубина психологического анализа, точность деталей, органичное соответствие образного, интонационного и лексического строя содержанию.

Жёсткий, безыллюзорный взгляд на человека, его природу, противостоящий идеализированным образам блокады и блокадника, основан на детских впечатлениях и осмыслении их в зрелые годы. Вот два фрагмента. Первый связан с голодом. На жалкие пайки «выжить мог лишь один из четырёх-пяти, а то и из шести-семи человек. Но кто именно? Всё решал либо случай, либо смерть. Хищник более сильный и подлый выкрадывал карточки и, обрекая на гибель слабого, выживал сам. (Образ такого юного хищника воссоздан в повести «Из какого колодца дует». – А.Н.) Смерть, уносившая тех из семьи, кто оказывался менее выносливым, давала возможность уцелеть другим… После мёртвых оставались карточки, которые спасали живых… Трупы месяцами держали в комнатах, продолжая получать карточки на мёртвые души». И второй фрагмент: «Так вот каков человек, будто бы добрый, мудрый, всемогущий… Полная противоположность тому простому, безотчётному убеждению каждого из нас при восприятии другого человека, что он прежде всего – душевно-духовное существо, поскольку в общении с себе подобными дано нам мудро абстрагироваться от телесного и в них, и в себе, как от чего-то второстепенного, имеющего в обычных условиях жизни чисто служебное назначение… Как бы ни сильны были муки голода, холода, они всё же не могли сравниться с мукой нравственной, вызванной происходящими у тебя на глазах озверением и жестокостью человека, не выдержавшего испытаний, потерявшего себя. Я почти не знаю случаев доброты, великодушия, самоотверженности». Правда, два таких случая автор всё-таки приводит: отец автора упал от слабости на улице, а незнакомая женщина помогла подняться и довела до дома; учительница, которая «до последнего вздоха исполняла… то, что почитала своим долгом» – занималась с учениками. Совсем немного подобных примеров мы найдём в прозе Г. Калинина, например, в рассказе «Сильней жизни, сильней смерти» о блокадных Ромео и Джульетте: «В ту первоблокадную пору, когда вокруг зверство и погибель, они нашли в себе силу для любви, и любили до последнего вздоха, и умерли вместе…»