Литературная Газета 6266 (№ 11 2010) - [22]

Вызвали мажордома и объяснили ему ситуацию. Что по русскому обычаю дорогой гость сейчас будет швырять бокал. Так нужно. Русские знают, что делают. Так поступали русские цари. Ленин и Сталин били посуду перед выборами. Поэт пытался внести дополнительные объяснения.

Но мажордом уже что-то сообразил и принёс ему другой бокал, а тот старинный, семейный передал слуге подальше от поэта. Таким образом, всё было урегулировано.

Поэт наполнил новый бокал шампанским и подошёл с ним к камину. Все привстали со своих мест. Сам Роберт Кеннеди тоже вышел из-за стола и чокнулся с поэтом. Поэт выпил до дна и что было сил шарахнул бокал о чугунную решётку камина. Но бокал не разбился. Как мячик от пинг-понга, он подскочил к потолку.

Гости зааплодировали, поэт изумился, он поднял бокал, внимательно осмотрел его и только теперь всё понял. Мажордом подменил хрустальный бокал пластиковым. Он подумал, что это причуда, каприз русского гостя, а бить посуду, пусть даже и не дорогую, всё-таки не полагается. Дело не в цене, Кеннеди могут себе позволить такое, но просто в лучших домах Америки это не принято. Тем более что мажордом был материально ответственным за эти тысячедолларовые бокалы.

И тут, как рассказывал поэт, он внутренне похолодел, ему что-то почудилось. Это была дурная примета. Он пил за успех Роберта Кеннеди, он хотел разбить бокал в знак этого будущего успеха. А бокал не разбился. И разбиться не мог. Вмешалось Провидение – непонимание, косность, тайные, враждебные клану Кеннеди силы проявили себя. Не следовало ждать добра от всей этой затеи с выдвижением младшего Кеннеди в президенты. И огорчённый поэт снова сел на своё почётное место.

А 6 июня 1968 года в Калифорнии Сирхан-Сирхан застрелил Роберта Кеннеди на предвыборном митинге.

Однако на этом история сложных взаимоотношений знаменитого поэта с американским менталитетом не закончилась.

Было воскресенье. Ко мне зашёл Иосиф Бродский, и мы отправились пообедать в Клуб писателей, больше известный по аббревиатуре ЦДЛ. В этот полдневный час в ресторане было пустовато, только за столиком у камина сидела компания во главе с Евгением Евтушенко. Тут же сидели Василий Аксёнов и ещё один человек, с которым я был знаком только шапочно. Это был заведующий отделом критики журнала «Знамя». Все его звали Мулей, а по фамилии он был Дмитриев.

Евтушенко немедленно пригласил нас за свой столик, налил грузинского вина. Беседа потекла весьма вяло. Вдруг в зал ворвался сотрудник Иностранной комиссии Союза писателей Марк Ткачёв. Он ринулся к нам и уже издалека закричал:

– Какое несчастье! Только что в Лос-Анджелесе застрелили Роберта Кеннеди.

Евтушенко поднялся во весь свой гигантский рост, он стал лицом белее скатерти на столе.

– Как застрелили? Кто? – воскликнул он и расплескал вино на скатерть.

– Какой-то араб – Сирхан-Сирхан, – ответил Ткачёв.

Евгений Александрович рухнул на стул и зарыдал. Воцарилось гробовое молчание.

Наконец Евтушенко очнулся.

– Мы должны немедленно поехать в посольство и расписаться в знак соболезнования в траурной книге посетителей.

Никому, естественно, в посольство ехать не хотелось, но и возражать было как-то неудобно.

– Мы все поместимся в моём автомобиле, – твёрдо сказал Евтушенко и подозвал официантку, чтобы расплатиться.

И вот на уже упоминавшейся в этих заметках его поместительной «Волге»-фургоне мы приехали на Арбат к резиденции посла. Слава богу, посла в Спасо-хаусе не оказалось, он проводил свои выходные дни на даче.

Все облегчённо вздохнули, и я уже было решил, что Евтушенко бросит эту затею. Но напрасно. Прямо от Спасо-хауса мы двинулись на Садовое кольцо непосредственно в посольство. Там, как и положено, находился дежурный дипломат, мистер Смит. Он попытался было объяснить Евтушенко, что сегодня воскресенье и что в посольстве, кроме него, никого нет. Всё закрыто и опечатано. Однако Евтушенко не унимался. Он потребовал, чтобы мистер Смит позвонил на дачу послу. С большой неохотой дипломат набрал номер. И – о чудо! Посол распорядился пропустить нас внутрь и выдать траурную книгу.

Это был мой первый в жизни визит в посольство. У Мули Дмитриева, видимо, тоже. Он попытался отвертеться, остаться ждать у ворот, но Евтушенко не признавал никаких резонов.

На лифте нас подняли к кабинету посла. Возле дверей кабинета стояли навытяжку два морских пехотинца. Мистер Смит снял пломбу и отворил дверь. Мы вошли.

Кабинет оказался очень красивой, не очень большой комнатой. В торце во всю стену было распластано звёздно-полосатое знамя. Над столом висел портрет президента.

Мистер Смит при нас вынул из сейфа среднего формата блокнот, переплетённый в чёрную кожу. В нём не было ещё ни одной записи. Тем временем мистер Смит взял со стола дорогое перо «Монблан» и почему-то протянул его Муле Дмитриеву. Муля в ужасе отдёрнул руку, он не хотел расписываться первым.

Мистер Смит понимающе улыбнулся и подал «Монблан» Евтушенко. Тот с достоинством взял его и расписался в блокноте. Вторым расписался Аксёнов, потом Бродский, потом я. Мистер Смит снова протянул перо Муле. Отступать, увы, было некуда. Осторожно и как-то задумчиво, на самом краю страницы Муля нацарапал едва заметную закорючку.