Литература факта - [40]

В частности, критик Лежнев пленился в вашей поэзии молодостью, которая будто бы нарядная и декоративная, а образы — пышны. Но это сомнительная похвала. «Золото, бронза, медь» — это хорошо для Большого театра, а не для молодости.

Горе от романтики

Все неблагополучные семьи, как известно, неблагополучны по-разному. В этом смысле Эдуард Багрицкий («Юго-запад», изд. «Зиф», 1928 г.), в отличие от Орешина или Уткина, «неблагополучен» по романтизму, совершенно безудержному и беспредметному, и по иронии, опускающейся не на те головы, на какие нужно.

Например, было бы не совсем к месту, если б мы вздумали кого-либо из деятелей Октября называть: Бова-Королевич. А между тем, Багрицкий именно так и поступает с историческим Котовским, когда пишет о нем в «Думе про Опанаса»:

Он долину озирает

Командирским взглядом,

Жеребец под ним сверкает

Белым рафинадом.

Отказаться от такого вымышленного Котовского он не может, так как подлинный Котовский шел бы вразрез со стилем поэмы и не удержался бы в контексте, где каждое действующее лицо — не лицо, а обломок былины.

И Иосиф Коган там сработан под богатыря, и Опанас «глядит картиной».

Дайте шубу Опанасу

Сукна городского!

Поднесите Опанасу

Вина молодого!

Сапоги подколотите

Кованым железом!

Романтика Багрицкого питается красотой боя, очень часто рукопашного («У комбрига мах ядреный»), упоением опасностью, очень часто разбойничьей («Контрабандисты») — и только из источника социально полезного героизма она пьет очень редко.

Впрочем, это не должно никого изумлять, так как социально полезный героизм держится не на романтике, а органически противопоставлен ей.

И что же в итоге? — В итоге остается поэт с изрядной чересполосицей рифм и ритмов (по числу оригиналов, которые ему пришлось имитировать), с ориентацией своих образов и сравнений на физиологический комплекс (плотоядие, изобилие, неистовство) и с большим запасом благих намерений в отношении «локальной семантики» конструктивизма.

Отвечайте, но не сразу,

А подумав малость, —

Сколько в основную базу

Фуража вмещалось?

«Основная база» и «фураж» это, конечно, «локали», но они находятся в очень проблематичной дружбе с остальным словарем. Романтическая стихия совершенно не выдерживает никаких «локалей», ибо — когда все в произведении стягивается к романтике, то материальная обстановка перестает играть роль.

Тогда безразлично, кто герои — контрабандисты или продармейцы? И безразлично, по каким местам они носятся:

По Тюрингии дубовой,

По Саксонии сосновой,

По Вестфалии бузинной,

По Баварии хмельной.

По ту сторону Госплана

Последний роман в стихах Ильи Сельвинского «Пушторг» («Кр. новь», май — июнь 1928 г. и др. журналы) является, как и другие его вещи, «большой формой». И если «Уляляевщина» получила название эпопеи, то этот роман оказывается еще эпопее.

Проблема «Пушторга», по заявлению самого автора в № 3 «Читатель и писатель» за 1928 г., — это «молодая советская интеллигенция (по терминологии конструктивистов — „переходники“), выросшая в эпоху революции и болезненно ищущая сращения с рабоче-крестьянским блоком».

Интеллигенцию эту представительствует меховой и пушной авторитет Онисим Полуяров, а препятствием на его пути к «сращению» возникает партработник Кроль. Их столкновения и взаимоотталкивания и составляют действие романа.

Онисим — «молодой великан», «полярный орел», «лоб, с которым надобно родиться», а Кроль — «дурак с интонацией хитрецас», «это была отвага страха» и вообще —

…Что он умел?

Дважды два и ничего в уме.

Онисиму, чтоб родиться —

Нужны были полчища и века случек,

Чтоб мутация женского гена

Создала череп звериного гения…

Не герой, а как сказал бы Хлебников — «отъявленный Суворов».

А в отношении Кроля автор не поскупился на самые отрицательные черты. Кроль «в роли паяца был просто необходим старику» (своему начальнику). И жена Кроля «бледнея, слушала мужний чавк».

Брет-Гарт по схожему поводу где-то заметил:

«Выходит, что вы нечисто ведете игру: все козыри, всю козырную масть вы отдали этому детине, а тому достались одни только двойки».

И это верно: игры здесь много, только не «нечистой», а — художественной. Сельвинский «лепил» партийца с изъяном, а «вылепил» изъян с партийцем. Не отделив достаточно рельефно Кроля от коммунизма (строка: «Кроль или коммумунизм» висит отдельно от контекста), он, силою сюжетных положений, диктаторствующих в романе, привлек к Кролю весь интерес читателя и тем самым небывало поднял частный случай до общего.

Получились отчаянная деформация ответработников, подчеркнутая таким сильнодействующим средством, как стихи.

Сообщать в стихах факты — дело невозможное. Ни быт, ни история, ни биография живого поколения в них не вмещаются. Стихи остаются жить, как прокламация, как фельетон, как актуальная газетная вещь — призыв. Но прокламаций на 4.000 тысячи стихов не бывает.

Из «Пушторга» получился не проблемный роман, а — отдохновенный: «как интересно!».

Как стихотворная вещь, роман построен на коммерческом деловом жаргоне и работает «локальным методом», т. е. возникает из материала, неотделимо принадлежащего «месту», в данном случае — пушному, торговому.

Отсюда бегут и сюда стягиваются соответствующие сравнения и метафоры: