Литератрон - [29]

"Пролегомены экспоненциальной эрменевтики". Ратель резко упрекнул иезуита в отсутствии понимания вселенского духа.

-Так это, оказывается, пастор?-воскликнул монах, приложив козырьком руку к глазам. - Примите мои извинения, сударь. С этим новым церковным одеянием вечно получается путаница. А я-то принял его за доминиканца.

Несмотря на все эти шероховатости, встреча, по мнению специалистов, прошла весьма успешно. Кроме газет, принадлежавших Фермижье, своих корреспондентов прислали также "Фигаро" и "Монд". Отчет, напечатанный в "Монд", был настолько точен и подробен, что большинство участников совещания тщательно штудировали его для того, чтобы понять, что же они хотели сказать в своем выступлении.

Уже к концу дневного заседания появились работники телевидения - явное свидетельство того, что где-то на подступах находится министр. И действительно, буквально спустя несколько секунд Денье передал мне записку, в которой сообщал об ожидающемся прибытии Кромлека.

- Хозяйский глаз! - прошептала Югетта, сидевшая рядом со мной и прочитавшая записку через мое плечо. - А кто будет сейчас выступать?

Я справился в повестке дня:

- Ланьо, мой бывший учитель.

- Он как, толковый?

- Вообще-то да, но тема, которую он выбрал, малоинтересна: "Убеждение и классическая культура".

- Лишь бы Кромлек не заскучал!

Здесь-то и таилась опасность. Уж лучше бы министр попал на выступление пастора. Он бы ничего не понял, но туманные пасторские речи внушили бы ему известное уважение к нашей работе. Напротив, тема, предложенная Ланьо, отдавала устаревшим гуманизмом и старомодной интеллигентской изысканностью, которая настораживает любящее актуальность высокое начальство и тем самым преграждает путь к государственному кошельку. В какой-то мере именно поэтому я отстаивал Ланьо, когда Ратель и Буссинго высказались против его выступления. Предоставляя ему возможность выступить в Руаомоне, я как бы брал его согласно своему плану себе в напарники, но сам характер его сообщения неизбежно ограничит его дальнейшие возможности, что было мне на руку. Говорить о классической культуре перед такой аудиторией значило снискать себе репутацию литератора в узком смысле слова (от чего Ланьо трудно было бы впоследствии отделаться) и одновременно доказать свою негодность для руководящей работы в области литератроники. Ему, конечно, разрешат возиться с литератроном, но, чтобы всерьез пользоваться аппаратом, ему придется обращаться к специалистам из Государственного института литератроники, то есть ко мне.

Но на наше горе, могло случиться так, что судить о нас Кромлек будет на основании сведений, почерпнутых у Ланьо, к тогда весь мой хитроумный замысел обернется против меня же. Какой-то лысый и нервный господинчик как раз заканчивал свое невразумительное выступление. Может, еще не поздно изменить повестку дня? Я попытался жестами привлечь внимание Денье, но он ничего не понял, да и потом было уже поздно. Вспышки магния оповестили нас о прибытии Кромлека еще раньше, чем он успел перешагнуть порог. Министр на миг застыл в величественной позе у дверей, а затем, предшествуемый семенящим Гедеоном Денье, направился к столу президиума, пожал руку Рателю, предусмотрительно повернувшись так, чтобы лицо его было видно фотографам в три четверти, и продлил на лишнюю секунду рукопожатие - с таким расчетом, чтобы оператор телевизионного выпуска успел использовать достаточное количество пленки. Наконец он уселся рядом с Рателем и обвел присутствующих тяжелым и долгим взглядом удава, выбирающего жертву среди выводка кроликов. Заметив меня, он несколько раз хлопнул веками, выражая свою признательность. Еще две-три минуты он позировал перед фотографами, пока оператор из телевизионного выпуска крутил последний крупный план. Один за другим фотографы покинули зал.

- Дамы и господа, - начал Кромлек, - я присутствую здесь в качестве частного лица. Прошу вас продолжать работу, словно меня тут нет.

Нервный господинчик, чье выступление было прервано приходом Кромлека, пролепетал в заключение несколько слов и исчез, словно в люк провалился. Ратель промямлил что-то, туманно прокомментировав выступление предыдущего оратора, почтительно поклонился министру, затем, явно утомленный хлопотливым днем, немедленно предоставил слово Ланьо.

С первых же фраз я понял, что меня обвели вокруг пальца. Свое выступление Ланьо посвятил "Воспитанию оратора" Квинтилиана, объявив последнего основоположником современной науки об убеждении. Когда Кромлек услышал имя своего любимого автора, он резко вскинул голову, и его взгляд так оживился, что почти стал походить на человеческий. Ланьо даже не дал себе труда перекроить главу из этой книги и подавал ее нам в первозданном виде. Читал он отчетливо, как и положено на лекциях, и говорил с нами, как с учениками четвертого класса; ни одно слово не ускользнуло от внимания министра, который- это можно было прочесть на его лице - был в восторге оттого, что все понимает. По мере того как Ланьо изрекал общие места, голова Кромлека от восхищения раскачивалась все быстрее, все с большей амплитудой. Ему открылся новый гений. Отныне Ланьо будет мне грозным соперником.