Литераторы и общественные деятели - [45]

Что-то ужасное!

Турецкий барабан гремит, маленькие барабаны бьют дробь, медные тарелки звенят, духовые берут fortissimo, струнные в унисон хватают высочайшую ноту, на арфе лопаются все струны.

Аккорд гремит:

— Ухожу!

Г. Конюс узнал бы в этом аккорде голос г. Сафонова.

Когда симфонию будут исполнять в новом зале консерватории, — все профессора и преподаватели при этом аккорде невольно встанут и поспешат поклониться.

За аккордом пауза.

Большая, томительная, зловещая пауза, как всегда в музыке перед несчастием.

Молчание — знак согласия.

И вот в этой мёртвой тишине тихо всхлипывают скрипки.

Они шепчутся между собой и плачут. Болтливые скрипки рассказывают всё виолончелям. Чувствительные виолончели рыдают и передают страшную весть мрачным контрабасам. Контрабасы начинают по обыкновению выть белугой — и заражают плачем весь оркестр.

Треугольник печально звенит, как будто ему разбили сердце. Большой турецкий барабан зловеще грохочет, как будто он провидит будущее и ничего не зрит в нём, кроме ужаса, мрака и горя.

Медные дают волю накопившимся в груди воплям и стонам и плачут громко, как плакала Андромаха над телом Гектора, в ужасе восклицая:

— Иллион!

Всхлипывают кларнеты, и слабонервные флейты истерически визжат.

Эта сцена ужаса, смятения и непритворного — главное, непритворного, — горя прерывается на один миг звоном, свистом, лихими аккордами.

По вздрогнувшему оркестру проносится что-то в роде безумной венгерской пляски из рапсодии Листа.

Это пляски г. Конюса.

И снова всё сменяется рыданием, которого без слёз, — без искренних слёз! — никто не в силах будет слушать. Барабаны пророчески-зловеще рокочут, флейты в истерике, медные гремят, словно в день конца мира и страшного суда.

Гобои, — эти вороны оркестра, всегда в музыке предвещающие несчастие, — поют своими замогильными голосами:

— Конец, конец консерватории!

Такова симфония, которую, по слухам, пишет г. Ипполитов-Иванов к уходу почтеннейшего директора московской консерватории Василия Ильича Сафонова.

Профессора консерватории исполнят её с особым удовольствием: если не можешь плакать сам, хорошо хоть заставить плакать инструмент.

А дирекция выслушает симфонию с радостью:

— Вот! У нас занимаются не только «службой», но и музыкой!

Симфония стоит героя, и герой стоит симфонии.

Если бы я был Корнелием Непотом и составлял жизнеописания великих людей, — биографию г. Сафонова я начал бы так:

— Сафонов, Василий Ильич, сын Давыдова и его виолончели.

«Знаменитость» В. И. Сафонова началась с того дня, когда на афише появилось:

— Концерт Давыдова и Сафонова.

Отдельно Сафонова никто не произносил. Сафонова, — выражаясь юридически, — «как такового», не существовало.

— Сафонов!

— Что за Сафонов?

— А Давыдов и Сафонов.

— А! Этот! Теперь знаю!

«Давыдов и Сафонов» это было нераздельно.

Как «Малинин и Буренин», «Мюр и Мерилиз».

(Только Давыдова-то без Сафонова знали). Давыдов и Сафонов. Это были: человек и его тень. Великий человек и его тень. Очень великий человек и тень очень великого человека.

Давыдов удивительно играл на виолончели.

В его руках виолончель плакала, рыдала, стонала.

И вот среди этих мук давыдовской виолончели на концертной эстраде, и родился «знаменитый музыкант Василий Ильич Сафонов».

Когда умер Давыдов, на его могиле вырос Сафонов!

И в эту минуту он имел такой вид, с каким обыкновенно читают пушкинский монолог:

«Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла»…

— Человек умирает, и из него на могиле вырастает лопух! — говорит Базаров.

Базаров груб.

Давыдов умер, и на его могиле вырос лавровый куст — г. Сафонов.

Г. Сафонов, это — вдова великого человека, осенённая лучами его славы.

В «знаменитости» г. Сафонов есть одно недоразумение, которое всё никак не может разъясниться.

Г. Сафонов знаменит и у нас и за границей.

Но за границей его считают «знаменитым в России музыкантом», а у нас «музыкантом, знаменитым за границей».

Когда г. Сафонов приезжает за границу, там говорят:

— Вот едет музыкант. Он очень знаменит в России. Устроим ему достодолжный приём!

А когда Сафонов гастролирует в качестве дирижёра по русским городам, у нас говорят:

— Вот музыкант! Он очень знаменит за границей! Не ударим же лицом в грязь перед Европой.

Европа думает, что мы чтим. Мы думаем, что Европа чтит.

Недоразумение, как видите, международного свойства, и мы очень боимся, не вышло бы из-за этого конфликта и кровопролитной войны между просвещёнными народами.

Вдруг Европа возьмёт, да и спросит:

— А какое, собственно, произведение создал ваш великий музыкант?

Что мы ответим?

— Новое здание московской консерватории!

Выстроил каменный дом.

Учёные музыкальные немцы подумают, что мы над ними смеёмся, и обидятся. За немцами обидятся ещё более учёные музыкальные чехи. А за нашими друзьями чехами обидятся и наши друзья, музыкальные французы.

Так из-за г. Сафонова мы перессоримся со всем светом.

Единственное «музыкальное произведение» г. Сафонова создано из кирпичей, бетона и железных балок.

Г. Сафонов построил новое здание московской консерватории «сам», как Соломон сам построил свой великолепный храм.

Вы знаете легенду о постройке Соломонова храма? Он приснился Соломону во сне. Можете себе представить, что за сны могли сниться Соломону! Проснувшись, Соломон сказал: