Литератор Писарев - [48]

Тем не менее четырнадцатого сентября Михайлов действительно был арестован.

Пятнадцатого в доме графа Кушелева-Безбородко собрались чуть не все петербургские литераторы и составили петицию на имя министра просвещения графа Путятина.

«Позвольте, граф, надеяться, — говорилось в ней, — что вы не откажетесь испросить освобождение г. Михайлова, а если это невозможно, то, по крайней мере, исходатайствуете дозволение назначить к нему в помощь, по нашему избранию, депутата для охранения его гражданских прав во все время судебно-полицейского исследования поступков, в которых он обвиняется».

В огромной бильярдной столпились писатели всех рангов и направлений. Тут были Кремпин и Добролюбов, Альбертини и Благосветлов, Некрасов и Михаил Достоевский. Петицию подписали редакторы и сотрудники журналов — тридцать один человек. Вручить ее министру должны были трое из них — люди с высоким официальным положением: камер-юнкер граф Кушелев, штаб-офицер корпуса жандармов Степан Громека (он служил на железной дороге, а все-таки в жандармерии, и потому принято было посмеиваться над его обличительными статьями, но вот — и фуражка пригодилась), а также известный своей благонадежностью издатель солиднейших «Отечественных записок» Андрей Краевский.

На следующий день депутация отправилась к министру, который соизволил принять одного графа Кушелева, и то крайне нелюбезно. Взявшись передать содержание прошения правительственному комитету (император пребывал в Ливадии), Путятин предупредил, что не ручается за результат. И верно — через несколько дней последовало по телеграфу высочайшее повеление: Кушелева исключить из числа камер-юнкеров, Громеку уволить со службы, а Краевского выдержать на гауптвахте в течение восьми недель. До гауптвахты, впрочем, не дошло, и о Краевском даже совсем забыли, потому что разыгралась студенческая история.

Студенческая история — так прозвали ее потом в газетах — началась в первый же день университетских занятий, восемнадцатого сентября, в понедельник. На лекции пошли десятка два самых робких новичков. Остальные студенты, не обращая внимания на уговоры инспектора и его помощников, собирались толпами в коридорах, свободных аудиториях, в «коптилке» под лестницей и, конечно, в актовом зале. Говорились речи. Ораторы призывали товарищей не брать ненавистных матрикул, не платить за обучение и требовать у попечителей отмены новых правил. В победе мало кто сомневался: как-никак студентов было более тысячи человек, некоторые профессоры — главным образом с юридического — их поддержали; что мог поделать с ними со всеми министр Путятин? Студенты требовали ректора или попечителя. Но ректора не было в Петербурге, а нового попечителя генерала Филипсона никто не видал в стенах университета после торжественного молебна; только и знали о нем, что это боевой, заслуженный генерал и живет он на Колокольной улице. На переговоры никто из начальства не являлся, и это укрепляло в студентах уверенность, что их боятся: вот ведь сходки запрещены же новым уставом, однако идут всю неделю, и никто не решается их прекратить.

— Говорил же я, — ликовал Баллод, забежавший в субботу вечером к Писареву. — На дверях сборной залы сегодня целый день висела прокламация — жаль, рукописная, — и никто не посмел ее снять. А как написано!

Он достал из кармана пальто сложенный вчетверо лист бумаги.

— Всю не буду читать — охрип на сходке. Вот, слушай: «…Мы — легион, потому что за нас здравый смысл, общественное мнение, литература, профессоры, бесчисленные кружки свободомыслящих людей, Западная Европа, все лучшее, передовое за нас. Нас много, более даже, чем шпионов. Стоит только показать, что нас много. Теперь кто же против нас? Пять, шесть олигархов, тиранов, подлых, крадущих, отравляющих рабов, желающих быть господами…». Дальше тут художественность подпущена, а вот опять дельное: «Бояться их нечего, стоит только пикнуть, что мы не боимся; потом против нас несколько тысяч штыков, которых не смеют направить против нас. Вот и все. Что же тут страшного?.. Имейте в голове одно, — Баллод многозначительно поднял палец, — стрелять в нас не смеют, — из-за университета в Петербурге вспыхнет бунт».

Он аккуратно сложил прокламацию.

— Так-то, брат. Пока ты киснешь да кропаешь статейки, мы действуем. Представь: сегодня утром актовый зал оказался заперт. Ключей нет, служителей след простыл. Толпа ревет: на сходку, на сходку, а где сойтись? Хорошо, догадались взломать боковую дверь — знаешь, из коридора, стеклянную?

— И взломали?

— А как же! Только осколки брызнули. Набились в зал. Явился Срезневский. Я, говорит, исправляю должность ректора, я, говорит, профессор и сын профессора, но в душе студент и сочувствую студентам, однако не лучше ли, господа, разойтись.

— А вы что?

— Ошикали его, разумеется. Сбежал.

— Так ему и надо, — восхитился Писарев. — Всю жизнь сидит на двух стульях, сам презирает и науку, и свое положение в ней, а от других требует уважения. Я еще о нем когда-нибудь напишу.

— Пиши, пиши, — согласился Баллод. — А мы сегодня на сходке постановили окончательно: денег не платить, матрикул не брать, а главное — всем держаться дружно.