Литератор - [98]

22.12.81

Ю. Глазову <1982>

Я давно прочел Ваши статьи, но ответить немедленно помешала болезнь. Статьи читаются с глубоким интересом. Хотя слишком острое сопоставление исторических периодов кажется мне неубедительным как у Бердяева, так и у Вас. Подобные сопоставления, с моей точки зрения, не продвигают вперед изучение Достоевского в историко-литературном значении. Многое ново и, даже больше, поражает своей новизной. Многое заставляет вновь вернуться к тысячу раз прочитанному Достоевскому для того, чтобы убедиться, в чем Вы правы, а в чем нет. Короче говоря, Ваши статьи настоятельно требуют спора, такого спора, который обострил отношения между Тыняновым и Шкловским в начале 30-х годов. Впрочем, я совсем забыл, что письма, отражающие этот спор, не опубликованы, и следовательно, мое замечание не имеет для Вас никакого значения. Жаль, что многие работы, на которые Вы ссылаетесь, незнакомы нашим литературоведам. Я к ним принадлежу. Мне изучение Достоевского и толкование его казалось непостижимо сложной задачей, на которую я не решался, боясь напрасно потерять время и не достигнуть даже призрачного результата. Одновременно с этим письмом я посылаю Вам свою новую книгу, в которой две или три страницы посвящены Достоевскому[184]. Едва ли они покажутся Вам значительными. В сравнении с той глубиной, в которую заглянули Вы, это — беглые профессиональные впечатления…

Комментарий:

Я никогда не видел Юрия Глазова и, до получения писем от него, не знал ничего о его существовании. Но интерес к нашей литературе и очень сочувственное отношение к деятельности Ю. Н. Тынянова послужили основой для нашей переписки. Перечитывая теперь эти письма, я думаю, что автор их все же плохо представляет нашу жизнь, нашу культуру и развитие нашей литературы. Так, например, вопрос: «Как удалось Вам оградить свое сердце от зла?» — теперь кажется мне наивным.

Можно ли научить писать?

Этим вопросом я занялся уже в зрелые годы, когда ко мне стали приносить свои произведения начинающие писатели. Я знал, что Флобер долго не позволял печататься Мопассану, так долго, что чуть ли не через десять лет Мопассан напечатал «Пышку», сразу поставившую его в ряд видных французских писателей. Но я не знал, каким образом Флоберу удавалось удерживать Мопассана от публикации его произведений. Как он учил его? Может быть, мне удалось бы найти ответ на этот вопрос лишь от самого Мопассана. Что делать с рукописью, написанной неопытной рукой человека, любящего литературу, но далекого от постижения тех особенностей, которые делают ее подлинным искусством?

Я был погружен в эти размышления, когда в 1967 году ко мне явился Владимир Савченко, бывший старший лейтенант, окончивший суворовское училище и впоследствии поступивший на факультет журналистики. Это удалось ему не без труда. Ко мне он принес свои первые рассказы. Я прочел их и попросил его снова приехать ко мне.

«Я не знаю, как мне научить Вас писать хорошую прозу. Я могу только сказать Вам о тех чертах, которые отличают Вас от начинающих авторов многих прочитанных мною произведений. У Вас редкий дар — Вы умеете видеть за фактами, которые кажутся незначительными, явление — то есть то, что свойственно не одному факту, а тысячам, подобных ему. Такое свойство увидеть общее за частным обещает многое, но способность выразить ее у Вас еще недостаточно развита. Для этого надо научиться прежде всего тому, что я назвал бы мелодией прозы. Как мне учить Вас писать, я не знаю. Продолжайте работать и привезите мне все, что Вы напишете за ближайшие полгода».

Я вчитался в рассказы, которые он мне оставил, и стал думать, что сказать, когда он придет ко мне. Я размышлял над вопросом: как научиться учить? Так учить, чтобы не погасить искру дарования, а, напротив, заставить ее разгореться. Я пытался найти в его еще неопытных писаниях только то, что, без всякого сомнения, принадлежало ему, и никому другому. И мои поиски увенчались успехом. Когда он снова пришел ко мне, я знал, что ему советовать, от чего предостерегать, чему надо учиться и что у него выходит само собой. При нем я прочитал вслух один его рассказ, сопровождая его замечаниями и стараясь, чтобы эти замечания не заставили его подражать моей собственной прозе. Он слушал, не записывая — у него была превосходная память.

Прежде всего я отметил то, что мне показалось бесспорными достоинствами: способность вводить читателя непосредственно в курс дела, т. е. начинать так, как начинал Пушкин: «Гости съезжались на дачу», и как, следуя ему, начал «Анну Каренину» (в одном из вариантов) Лев Толстой. Меня не смущало то, что пример относился к гениальным писателям — ведь Толстой как раз учился у Пушкина. Мне понравилось, что в первых рассказах не было ни малейшей надежды на успех, достигаемый подчас нелитературными средствами. И наконец я сказал, что ему удается поэзия прозы.

Маленький рассказ «Окно», размером в две страницы, посвящен встрече двух незнакомых людей, не имеющих друг к другу ни малейшего отношения. Сперва старый гардеробщик смотрит в зимнее окно, испещренное причудливыми узорами. Он сам не знает, почему это окно напоминает ему детство. Он не замечает, что у барьера гардероба его ждет старый профессор, который тоже засмотрелся на это окно, и ему оно напоминает видения прошлой жизни… Оба старика вспоминают разное, но почему-то это окно и взгляд на него соединяют их. «…Оба улыбались, одинаково понимающе и грустно, и гардеробщик, улыбаясь, смахивал с плеч старика что-то невидимое и, улыбаясь, провожал к двери и кланялся в его прямую спину».