Лисица на чердаке - [106]

Всякий раз перед уходом Нелли Гвилим просил поставить колыбельку к нему в пристройку, чтобы он мог приглядеть за малюткой и поговорить с ним. Гвилим уже не вставал с постели без посторонней помощи и был не в состоянии взять на руки ребенка, если тот расплачется. Это очень расстраивало Гвилима, и поэтому Нелли перед уходом всегда наливала полную бутылочку подслащенной воды для Сильвануса, после чего они — отец и его погруженный в сладкую дремоту сынишка — могли без помех часами наслаждаться беседой, тема которой варьировалась в зависимости от возраста, которого уже успел якобы достичь к этому моменту ребенок.

— Так, так, Сил, держись за мой палец… — Сегодня Гвилим учил малютку Сила ходить. А дня два спустя (сидя у кроватки четырехлетнего мальчугана) отец рассказывал сынишке библейские истории на сон грядущий — о младенце Иисусе и об Иосифе в разноцветной его одежде. — Ну, какие были у тебя сегодня уроки, Сил? — Это Гвилим обращался уже к розовощекому мальчугану, прибежавшему домой из школы. Отец повторял с ним таблицу умножения, а потом (проходило еще несколько лет) помогал ему готовить уроки… А младенец тем временем мирно покоился в своей колыбельке и пускал пузыри.

— Сил! Ну-ка, что это за птичка, Сил? — Ведь порой они — он со своим подрастающим сыном — совершали вдвоем долгие прогулки по лесу, и Гвилим учил его узнавать птиц, а Сил находил птичьи гнезда и показывал их отцу, а потом они беседовали о боге, который сотворил всех этих красивых птичек и расписал их яйца… А младенец по-прежнему покоился в своей колыбельке и все так же пускал пузыри.

Когда Сильванусу исполнилось тринадцать лет, отец стал настойчиво заводить с ним разговор о предстоящем ему выборе профессии, хотя было уже ясно, что единственное, к чему у Сильвануса лежит душа, — это стать священником, как его папа (однако всякого ощутившего в себе это призвание необходимо все же подвергать такого рода проверке). Но тут младенец проснулся и радостно загукал, разевая в бессмысленно-широкой улыбке беззубый, как у черепахи, рот, обнажая розовые десны и пуская слюни.

И всегда, в каком бы возрасте ни находился в эту минуту сын, Гвилим рассказывал ему о маленьком ангелочке, который, сидя у окна, наблюдает за ним с небес и видит все, что он делает, снова и снова рассказывал об этом ангеле-хранителе, о его покойной сестричке, чью любовь Сильванус должен уметь заслужить.

— Если когда-нибудь, Сил, ты заметишь, что тебе закрадываются в голову такие мысли о девочках, которые… ну, которые ты считаешь дурными, ты сейчас же скажи себе: «Одной из них была моя сестричка, мой ангел-хранитель».

Эти беседы доставляли Гвилиму неизъяснимое блаженство, и он часто думал, какой он счастливый. Теперь он уже никогда не печалился о том, что на весь процесс воспитания сына ему отведен такой короткий срок — всего несколько месяцев от силы.

В хорошую погоду — если в эти дни у Гвилима не так сильно болела спина — Нелли частенько вывозила отца с сынишкой на послеобеденную «прогулку». Она пересаживала Гвилима в старое плетеное кресло на колесиках, отданное им Мэри, укутывала его одеялами и набрасывала поверх еще старую попону из мелтонских конюшен. Затем она клала младенца Гвилиму на колени и катила отца с сынишкой по заиндевевшей траве к краю обрыва, откуда открывался вид на долину и реку, и тут они проводили некоторое время. Путешествия эти оказывались довольно рискованным предприятием, так как неустойчивое кресло было совершенно не приспособлено для передвижения по такой неровной поверхности, но великолепный вид служил достойной наградой за все опасности — во всяком случае, для Гвилима: внизу змеилась река, вдали бесконечной волнистой чередой уплывали к горизонту холмы, и в ясные дни можно было различить даже шпиль Солсбери. А Гвилим теперь, после того как болезнь приковала его к постели, обрел не сравнимое ни с чем наслаждение в созерцании открывшейся ему земной красоты мира, который уже не представлялся ему больше бесплодной «юдолью скорбей», как вещал он когда-то с кафедры, и в душе у него начали даже слагаться стихи.

Эта идиллическая жизнь могла бы продлиться еще, если бы ее не оборвал несчастный случай, тяжким бременем вины легший на жену Гвилима и на его маленького сына.

25

Старая лошадь, которую Мэри избрала для своих поездок, была, по ее словам, «устойчива, как бильярд» (на него же она походила и с виду). Выбор объяснялся тем, что Мэри была беременна на втором месяце, и доктор весьма неодобрительно смотрел на ее поездки верхом. Но когда у тебя под седлом Вишня, это едва ли может называться поездкой верхом! Вишня была неподвижней, чем горы, ибо, как сказано у Псалмопевца, гору (в отличие от Вишни) все же можно сдвинуть с места. Поскольку доктор рекомендовал ежедневную прогулку пешком, Мэри по дороге спешивалась и часть пути вела лошадь в поводу. Сегодня это к тому же давало ей возможность прочесть еще несколько строчек из письма Огастина:

»…Должен признаться, что характера и выдержки им не занимать…»

(О ком это он? А, все об этих надоедных кессенских ребятишках, конечно!)

»…особенно близнецам. Ты помнишь, я описывал тебе нашу поездку на санях? Вчера лошадь, запряженная в эти сани (еще пустые, по счастью), понесла, а малышу Гейнцу случилось в это время упасть, да как раз на ее пути, и сани одним полозом проехали прямо по нему. Я боялся, что полоз просто разрежет его пополам, однако он, падая, так глубоко погрузился в снег, а пустые сани были так легки, что пролетели над ним, почти его не задев. Но спасся он, конечно, только благодаря тому, что у него хватило выдержки лежать совершенно неподвижно. Остальные же ребятишки просто выли от смеха, да и сам он принялся хохотать, как только поднялся на ноги, а лошадь с санями неслась в это время с горы, совсем как собака, которой к хвосту привязали жестянку, — просто жаль, что ты этого не видела! Сани швыряло из стороны в сторону, колотило о деревья и в конце концов, конечно, разнесло в щепы. Мир их праху! У Труди (это старшая) от смеха сделались даже колики…