Лишь любовь разобьет тебе сердце - [58]

Дрожащими руками я беру со стола одну из фотографий. На ней мы с Сетом всего несколько часов назад. Я прижимаюсь к нему, заглядываю в глаза, улыбаюсь – все как просил отец. Но Сет вовсе не выглядит счастливым. Губы поджаты, а ладонь стиснута в кулак. Как я этого не замечала? Хотя нет, все я замечала. Просто проще было отмахиваться от этих мыслей. Есть одна фотография, на которой Сет выглядит довольным и раскованным. На ней он разговаривает с Либби. Я рву эту карточку на части и всхлипываю. Потом я срываю с шеи цепочку, которую он мне подарил, и швыряю ее в мусорное ведро.

Загорается свет на лестнице.

– Рейко? Что это ты дома? Я думал, ты останешься с ночевкой у подружки?

Папа зевает и трет глаза. Потом он замечает, в каком я состоянии.

– Рейко! Что случилось?

Он сразу бросается меня обнимать, прижимая к себе, как будто я маленький ребенок. Много лет он так меня не обнимал. Я плачу не переставая.

– Рейко, Рейко, что с тобой? У тебя что-то болит? Нам нужно кому-то позвонить?

Я глубоко вздыхаю, содрогаясь.

– Я… я нормально. Ничего не болит.

Физически – нет. Я знаю, что папа спрашивает именно об этом. Слыша мои слова, папа весь обмякает от облегчения.

– Так что же тогда случилось?

Он ведет меня к дивану и протягивает мне пледик, который бабуля связала мне, когда я была совсем маленькой.

– Я сейчас приготовлю нам чаю, но сначала расскажи мне, в чем дело.

– Сет…

Папа напрягается.

– Сет что?

И впервые за всю свою жизнь я замечаю, как злость затуманивает добрый папин взгляд. Тогда я начинаю понимать, что быть брошенной – это не самое плохое, что может случиться с девушкой в ночь Королевского бала.

– Сет порвал со мной, – говорю я. – Он… бросил меня.

И теперь, когда я произнесла это вслух, вся ситуация кажется более реальной и… такой глупой. А я сижу тут, все глаза выплакала из-за нее. Я знаю, что у девушек бывает куда больше поводов для слез. Папа поднимает мой подбородок, чтобы я смотрела ему в глаза.

– Рейко, – говорит он, – этот Сет – просто дерьмо.

Из уст папы это звучит так неожиданно, что я начинаю хихикать. Отец никогда не ругается.

– Ты же только сегодня с ним познакомился, – произношу я сквозь икоту и смешки.

– Верно! Но мне стало ясно, что он дерьмо. Ты, – папа снова обнимает меня, – лучше его, Рейко. Ты и сама это знаешь. Я это знаю. Он это знает. Да все это знают.

Затем папа хмурится:

– Как я уже сказал, он дерьмо.

– Спасибо, – говорю я. И смех, и слезы начинают утихать.

– Я заварю нам чайку.

Папа идет в кухню и вдруг останавливается около стола, на котором разложены фотографии нас с Сетом. Он резко меняется в лице:

– О нет! Рейко, мне так жаль. Я думал сделать как лучше. Думал, ты обрадуешься.

Кажется, папа расстроился из-за фотографий сильнее, чем из-за того, что Сет меня бросил.

– Я знаю, пап, – говорю я. – Спасибо, что распечатал их.

– Хочешь, я сейчас же от них избавлюсь?

Я мотаю головой и вытираю нос тыльной стороной ладони.

– Нет, хорошо, что они у меня будут.

– Точно?

– Да, – киваю я.

Мы молча пьем чай, и папа то гладит меня по спине в знак успокоения, то костерит Сета по-японски.

– Хочешь, маму разбудим? – спрашивает он.

– Я в порядке, – говорю я, хотя это явно не так. – Думаю, просто пойду спать.

– Я уже так давно не видел, чтобы ты плакала… вот так.

Не хочу и думать о том, когда я в последний раз так сильно плакала. Вообще в последний раз плакала.

– Не хочу расстраивать маму, – говорю я.

– Ой, Рейко, она не расстроится, – отзывается папа и гладит меня по волосам. – Она захочет тебя успокоить.

И хотя я знаю, что это правда, уверена, что, увидев степень моего расстройства, мама решит, что случилось что-то похуже, чем разлад с Сетом Роджерсом. Подумает, что дело в Мике. Решит, что я снова в том состоянии, когда не могу перестать рыдать и ни с кем не разговариваю. Не хочу, чтобы она подумала, что я снова вернулась к своему горю, чувству вины или что это состояние можно вылечить в реабилитационном центре. Последний психотерапевт, к которому мы ходили после моего срыва после смерти Мики, сказал родителям, что нужно позволить мне заживлять свои раны так, как я сама считаю нужным. Если это означает «не говорить о Мике вслух», то пусть будет так. С тех пор прошло два года. И я с тех пор не плакала. Я глубоко и с содроганием вздыхаю.

– Все со мной нормально, – повторяю я. – Все у меня будет хорошо.

– Конечно, – отвечает папа, сжимая мое плечо. – Ты же одна из Смит-Мори! У нас всегда все хорошо.

Это неправда, но я знаю, о чем он говорит. Он имеет в виду, что даже если у нас все вообще нехорошо, мы убеждаем всех в противном и живем дальше.

На следующий день в мою комнату заходит мама и открывает жалюзи на окнах. Свет вливается в комнату. Я закрываю глаза и зарываюсь в подушку – подальше от этого громкого, ослепляющего света.

– Рейко, родная, папа рассказал мне, что произошло.

Голос мамы одновременно нежен и тверд – таким голосом она разговаривает с лошадьми во время занятий верховой ездой.

– Нужно встать. Уже почти два часа дня.

Я слышу, как она отдергивает шторы, и каким-то невозможным образом в комнате становится еще светлее. Ко мне под одеяло забирается чье-то маленькое тельце и сворачивается клубочком рядом со мной. Мика.