Лишь - [49]

Дальше – драмаминовый[103] кошмар: маршрутом горького пропойцы автобус едет в гору, на каждом витке дороги – волшебное сияние сувенирных жеод[104]; завидев их, вскакивает на ноги и несется к дороге мальчишка, держа в вытянутой руке жеоду, выкрашенную в фиолетовый цвет, но, подняв облако пыли, они проезжают мимо. Тут и там – ксары из глины, в каждом – исполинская деревянная дверь (для ослов, поясняет Мохаммед), а в ней – другая дверь, поменьше (для людей), при этом ни ослов, ни людей нигде не видно. Только бесплодные горы с редкими порослями акации. Пассажиры спят или тихо переговариваются, глядя в окно. Его соседи беспрестанно шепчутся, и, чтобы не мешать им, он уходит в конец салона. Зора жестом приглашает его сесть рядом с собой.

– Знаешь, что я решила? – строго спрашивает она, будто призывая к порядку участников собрания. – Насчет полтинника. Две вещи. Первое: на хуй любовь.

– И как это понимать?

– А так, что я ее бросаю. Курить же я бросила, значит, смогу бросить и любовь. – Он красноречиво смотрит на пачку ментоловых сигарет, торчащую из ее сумочки. – Что? Я уже несколько раз бросала! В нашем с тобой возрасте влюбляться опасно.

– Льюис уже разболтал всем мой возраст?

– А как же! С наступающим, дорогой! Вместе отправимся на свалку. – Она в экстазе от того, что их дни рождения следуют один за другим.

– Хорошо, после пятидесяти никакой любви. Вообще-то так даже лучше. Может, я наконец стану больше писать. А что еще ты решила?

– Ну, это все связано.

– Ясно, выкладывай.

– Разжиреть.

– Хм…

– На хуй любовь, и начинаем нагуливать жир. Как Льюис.

– Кто, я? – оборачивается Льюис.

– Ты, ты! – говорит Зора. – Посмотри, как тебя разнесло!

– Зора! – восклицает Лишь.

Но Льюис только смеется, похлопывая обеими руками по своему необъятному пузу.

– Вот умора, правда же? – говорит он. – Каждое утро я смотрю в зеркало и покатываюсь со смеху. И думаю: неужели это я? Заморыш Льюис Делакруа?

– В общем, вот и весь план, – говорит Зора. – Ну что, ты со мной?

– Но я не хочу толстеть, – говорит Лишь. – Как бы глупо и тщеславно это ни звучало.

– Артур, – говорит Льюис, придвигаясь поближе. – Тебе предстоит кое-что для себя решить. Все эти тощие мужчины с усами… Ты только представь, сколько нужно морить себя голодом и ходить по спортзалам, сколько нужно усилий ради того только, чтобы втиснуться в костюм, который ты носил в тридцать лет! И главное, зачем? Все равно ты скукоженный старик. Ну его на хрен! Кларк всегда говорил: можно быть худым, а можно – счастливым. И, Артур, я уже пробовал быть худым.

Кларк – это его муж. Да-да, они Льюис и Кларк[105]. И до сих пор считают, что это уморительно. Уморительно!

Зора кладет руку ему на плечо.

– Давай, Артур. Решайся. Будем толстеть вместе. Все лучшее впереди.

Тут в передней части салона начинается какая-то возня: скрипачка подходит к Мохаммеду, и они о чем-то шушукаются. Мальчик с обложки жалобно стонет со своего места у окна.

– Неужели еще один? – сокрушается Зора.

– А знаете, – говорит Льюис. – Я даже удивлен, что он продержался так долго.

* * *

Итак, из девяти верблюдов, пересекающих Сахару, заняты только четыре. Мальчику с обложки стало так дурно, что его оставили в Мхамиде, городке на границе с пустыней, а скрипачка не пожелала его покидать. «Он поедет на более позднем верблюде», – сказал Мохаммед, когда остальных усадили в седла. В несколько рывков животные поднялись на ноги, выстроились караваном – четверо с ношей, пятеро порожняком – и, отбрасывая длинные тени, двинулись через пустыню. «И, увидев такое, кто-то еще верит в бога?» – дивился Лишь, разглядывая этих нелепых созданий с перчаточными куклами вместо голов, тюками сена вместо туловищ и цыплячьими ногами. До дня рождения Зоры осталось два дня; до его собственного – три.

– Это не день рождения, – кричит Лишь, пока они ритмично удаляются в закат. – А детектив Агаты Кристи!

– И кто же следующая жертва? – спрашивает Льюис. – Спорим, я? Откину копыта прямо сейчас. На этом верблюде.

– Я ставлю на Джоша. – Британский компьютерный гений.

– А теперь не хочешь поговорить о Фредди?

– Не особо. Я слышал, свадьба была очень милой.

– А я слышал, что в ночь перед свадьбой Фредди…

– Заткните свои сраные варежки! – орет Зора откуда-то сзади. – Наслаждайтесь сраным закатом на своих сраных верблюдах! О господи!

А ведь и правда: оказаться здесь – настоящее чудо. Не потому, что их не сломили ни алкоголь, ни гашиш, ни мигрени. Нет-нет, вовсе не поэтому. А потому, что их не сломила жизнь с ее унижениями, и разочарованиями, и расставаниями, и упущенными возможностями, с ее плохими отцами, и плохими работами, и плохим сексом, и плохими наркотиками, с ее ошибками, и промахами, и подводными камнями, потому что они дожили до пятидесяти и до этого мгновения: до сугробов глазури, до гор золота, до маленького столика на гребне дюны с оливками, и питой, и бутылкой вина в ведерке со льдом, до заката, который дожидается их терпеливее любого верблюда. Так что да. Всякий закат, а этот в особенности, требует, чтобы вы заткнули свои сраные варежки.

Они в молчании покоряют дюну. Наконец Льюис замечает, что сегодня у них с Кларком двадцатая годовщина, но сотовой связи тут, разумеется, нет, поэтому со звонком придется подождать до Феса.