Лишь бы не было войны - [18]

Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо, Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом, обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.

– Все вы, русские, какие-то сони, – ворчал Харальд. – Твоя мама тоже иной раз к полудню просыпается.

– Это от недостатка гемоглобина, – возразил я.

Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом напрокат довольно подержанном «Рено». Перед отъездом Харальд сказал, что мне лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму, из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял «распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой обывателей». Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет – китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).

Первым делом – по моей инициативе – мы посетили Зоологический музей, где полвека назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула № 1 и оказались у Рейхстага, выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне – в направлении рабочего района Моабит – был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа Спасителя пятьдесят лет назад).

Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал, устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения западных вражеских голосов. Здесь – в Мариенфельде – действительно стоял у входа во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов, и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше был в акустической – большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи, и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью. Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно правильную.

Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.

– Дойчланд юбер аллес!

– Дойчлалд юбер аллес!

(Хрестоматийное приветствие «Хайль Гитлер!», общепринятое еще тридцать лет назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было заменено «общегерманским приветствием»).

Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с английской надписью «Мэйд ин Чайна» едва не рассмешила Ганса.

– Это Вальдемар, – представил меня Харальд, – Он из России, мой сводный кузен.

– А я был в России, – кивнул Ганс, – в Готтенланде. Мне очень понравилось, только одно плохо – слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в общественных местах.

(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).

Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово «Норд-карнавал».

– Ну и что вы здесь глушите? – поинтересовался я.

– Англичан и американцев: «Би-би-си», «Свободу», «Свободную Европу», голлистов. Иногда и вас приходится, – он пожал плечами. – Хрущев одно время вел коммунистическую пропаганду по радио на немецком языке. В этой акустической «Свобода» прослушивается, – он прибавил громкость. Зазвучали характерные позывные:

– Гринвичское время – двенадцать ноль-ноль, – сообщал по-немецки шепелявый голос. – Говорит Радио «Свобода» из Дувра. В эфире полуденный выпуск новостей. Читает Ева Либерман.