Лирика - [17]

Б. Пильняк

Г. Санников».

Существуют отличия черновика некролога от напечатанного в газете (известинская публикация воспроизведена в статье Н. А. Богомолова «Андрей Белый и советские писатели» в книге: Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988. С. 309). Отметим здесь лишь три разночтения. В «Известиях»: Отсутствуют имена классиков. Отсутствует имя «Вяч. Иванов». Иной порядок подписей: Б. Пильняк, Б. Пастернак, Г. Санников.

Продолжим отрывок из записной книжки Г. Санникова о событиях, последовавших за опубликованием некролога.

9-го в 1 ч<ас> дня тело из анатомички перевезли на квартиру. Встреча с Чулковым[40], дискуссия о переоценке. В 5 ч<асов> в<ечера> тронулись в Оргкомитет. Загнанная кляча — русская картина на Новинском бульваре. На панихиду явились: Юдин, Кирпотин, Ермилов[41]. Взялись составлять список выступающих. Кирп<отин> отозвал меня, в присут<ствии> Ю<дина> и Е<рмилова>, заявил: «Я должен сказать вам, вы сделали большую полит<ическую> ошибку, подписав эту гнусную ст<атью> в „Изв<естиях>“, что за „гениальный“, „ученики“ и т. п. Это безобразие, что вы подлаживаетесь»… Я: «Это недопустимый тон, о статье мы поговорим особо». Юдину: «Я надеюсь, что над гробом вы полемики вести не будете?» Кирпотин: «Разумеется, но вы учтите, что вам сказано, вы должны выступать сегодня». Я: «Нет, мне не хочется, я не смогу выступать сейчас, прошу меня вычеркнуть».

Выступили от Оргком<итета> Ерм<илов> — «Белый никакой школы не создал» и т. п. — полемика против статьи, но с эпитетами — «замечательный, великий» и т. д.

После речи Накорякова[42] Юдин подозвал меня: «Тебе надо выступить, больше некому». Выступил Пастернак, затем я, затем Гроссман[43]. После панихиды Юдин мне: «Завтра в 11 ч<асов> утра зайдите ко мне в Оргкомитет».

10-го в 11 ч<асов> я в Оргком<итете>. Юдина нет. Появл<яются>: Ерм<илов>, Суб<оцкий>, Кирш<он>, Юдин, Безым<енский>, Авербах[44], Кирпотин. Начинается заседание фракции Оргкомитета.

Кирпотин, читая выдержки из статьи: «Гениальный», «своя школа», подымание на щит реакционного писателя Джемса Джойса. Влияние Б<елого> на все последующие течения. Выходит, что он настоящий основоположник совет<ской> литературы. А мы и партия считаем Горького. «Субстанция», «был водоразделом за границей советской и антисоветской литературы» — что за издевательство, написал 47 томов — вклад в советскую культуру, три ученика — они наследники, выходит — безобразно, спекуляция Пильняка и Пастернака, а С<анников> покрывает: подписывает, беря на себя роль фигового листка. Антипартийное поведение. С<анников> затруднял парт<ийное> руков<одство> Бел<ым>.

С<анников>: «Ошибка, что я не согласовал с фракцией свое выступление вместе с беспартийными. Возможна переоценка в связи с дикой недооценкой со стор<оны> Оргкомитета. Примеры: и политические, и бытовые. Переоценка была исправлена речью, которая по характеру ничем особенно не отличалась от официальной речи Ерм<илова>».

Киршон: «Сан<ников> подписал потому, что Б<елому> не давали квартиры»[45]. Я: «Не стоило бы, т. Кир<шон>, заниматься демагогией». Кир<шон>: «Предложение — статью в „Изв<естиях>“ дезавуировать, С<анникова> привлечь к парт<ийной> ответственности, а также ред<актора> „Известий“».

Безым<енский>: «Надо подтянуть, у нас стали забывать о партийной дисциплине». Вишневский[46] — о Джемсе Джойсе, его никто не оборвал; о роли Гронского, которого тоже надо привлечь к ответств<енности>.

Суб<оцкий>: «Правда» решила ничего не давать. Роль «Изв<естий>». «Пьянки у Гронского».

Ерм<илов>: «Речь С<анникова> не совсем совпадала с моей. Моя была целиком полемическая и разносная по отнош<ению> ко всем тезисам их статьи».

Кирпотин разъясняет по кварт<ирному> вопросу: «Это от нас не зависело».

Юдин — выводы:

1. дать задание «Литературке» полемизировать со ст<атьей> в «Известиях»,

2. С<анникова> предупредить, что при первом подобном проявлении будет поставлен вопрос о его пребывании в партии. Авербах: «А зачем откладывать?» Юдин: «Вопрос о поступке С<анникова> передать в ЦКК, признать необходимым, чтобы постановление фракции было учтено в отношении „Известий“». Затем: «Ну, что там у вас сегодня намечено?» Обсуждение кандидата на выступление от Оргкомитета в крематории. Решение: при выносе речей не устраивать, в крем<атории> выпустить одного Киршона.

В крематории Киршон: «Оргкомитет поручил мне сказать несколько слов» и т. д. А<ндрей> Б<елый> — одиночка и т. д. По дороге в машине домой: Конечно, об А<ндрее> Б<елом> можно было бы сказать гораздо значительней, но о чем можно говорить после этой гнусной статьи в «Известиях». Березовский[47] Киршону: «Вы блестяще справились со своей задачей».

Григорий Санников познакомился с Андреем Белым в 1918 году в литературной студии московского Пролеткульта. Белый читал там курсы лекций «Риторика» и «Теория художественного слова» и вел беседы-семинарии для молодых рабочих поэтов с октября 1918 по май 1919 года.

Санников пишет:

Что, собственно, было перед нами, пролеткультовской молодежью, когда мы в серой ободранной комнатке аляповатого морозовского особняка собирались на лекции Белого. Белый выступал перед нами этаким магом, жрецом ритма. Он открывал нам (это было открытие мира поэзии) Пушкина, Тютчева, Баратынского в их ритмической сути, и некогда знакомые наизусть строки «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…» или «Восток белел, ладья катилась…» вставали перед нами по-новому, как впервые прочитанные. И подлинно, Белый был магом, жрецом, который открывал нам жизнь ритма, и, весь в изумительных жестах своих, в интонациях, в паузах, в музыке голоса, мир преображенного действия, мир искусства, в который и мы входили за ним, озираясь по сторонам, ничему не веря и ничего не зная, с предубеждением детей, которым сказано старшими, что все чужое и вредное, прикасаться нельзя, увлекаться тем более. А мы, уплывая на жестах Белого, как на весельной лодке, по реке стихов Баратынского, Тютчева, Пушкина в этот мир преображенного действия, мы не увлекались — пленялись и как одержимые часто твердили в себе, про себя воспроизведенные Белым в ритмическом жесте строчки: «Напоминают мне оне другую жизнь и берег дальний…» или «Тени сизые смесились, цвет поблекнул, звук уснул…», и через эти строки, стихи, ритм и жесты Андрея Белого постигали и «Медного всадника», и всю русскую поэзию, перечитывая ли некогда заученное в школе, иль впервые открывая «скандальные» поэмы Маяковского — «Облако в штанах», «Война и мир», «Флейта-позвоночник», тащили в Пролеткульт читать друг другу и спорили ужасно. Я, помню, только через год вдруг как-то сразу был захвачен Маяковским.