Лирика - [11]
Все — прекрасно, кабы не погода: тот же пронизывающий ветерок гонит с пляжа, хотя и солнечно; в степи — жарко, а у моря — пронизывает; и ловишься на этом; два только раза погрелись в купальных костюмах, а вчера — продрог; и боюсь, что опять что-то подцепил: ломит голову, есть чувствительность в боку, слабость и усталость (может быть, это и перепек, может быть, это и усталость от 4-х прогулок в горы). Хоть на солнце и жарит, а… холодно; нет доверия к самому солнцу; и опять спрятался в теплое; а на купанье махнули рукой; авось к июлю можно будет и купаться. Мне не советуют лезть в воду, пока не будет 18° по Ц (а сейчас t° воды — 14–15, не более). И потом — огорчение: из Коктебеля исчезли красивые камушки, и нет даже охоты их искать.
Не знаю, выйду ли из сонной одури, в которую впал здесь; приехал усталый, а сейчас чувство усталости перешло в откровенную лень; присоединяется и сознание, что не стоит работать. Ведь я мечтал, отдохнув, приняться за 2 часть «Между двух революций» и, кончив ее, поставить точку на стиле работ последних лет (прицелиться к Грузии, Армении или к Алтаю и т. д.); а Мстиславский, сыграв-таки злую свою роль, точно зарезал во мне мое детище. И, глядя вперед, недоумеваю: кончать или не кончать работу. Во всяком случае, я намереваюсь «Федерации» поставить прямой вопрос: когда она печатает первую часть; и в случае, если Корнелий Зелинский, или Селивановский,[24] или тот же Мстиславский поставят дело так, что надо-де переработать заново отданную порцию книги, я вторую часть книги писать откажусь и потребую назад рукопись. Эта-то неопределенность за целый сезон 1933/34 года (над чем работать) таки ставит в глупое положение; точно человека, работавшего в поте лица б месяцев, рассчитали: («убирайся на все 4 стороны») в разгаре его работы. Вкус к ней потерян. А еще не знаешь, над чем иным работать (над 3-м ли томом «Москвы», над «Германией»[25] ли, или искать работы очеркистской). Когда пишешь большой том и планируешь время полугодиями, то удар по неоконченной работе на ряд месяцев ставит тебя в положение безработного неудачника.
Знаете, Гр<игорий> Александрович, я Мст<иславскому> не прощу его гадости: он точно «сглазил» меня; и теперь знаю, что «Межд<у> двух рев<олюций>» останется недоноском. Когда книга написана, есть удовлетворение; и не пугает судьба ее (напечатают или забракуют); а когда она еще в зародышевом состоянии и ее «сглазят» в утробе — родится уродец.
Но эти размышления уже — «пена»: суета сует! А я — над ней; боюсь, что и немного над жизнью.
Меня влекут ритмы тысячелетий (социализм через 500 лет, история старых культур и т. д.), а не современность, не «злобы дня»; и менее всего писат<ельский> съезд после того, как я узнал, что И.М. <Гронский> покидает Оргкомитет (так здесь передали мне); и чувствую: он-то и был связующим звеном между литер <атурной> современностью и мною.
Кстати: не можете ли сообщить, кто сейчас в Орг-комит<ете> ответственное лицо, ибо меня волнует судьба М. С. Волошиной[26], она всецело зависит от Оргком<итета>, положение ее очень неопределенно; ввиду этого ей надо знать лицо, а не безличное учреждение; зависимость всей жизни, судьба ее, — от безличн<ого> учреждения с текучим составом; она не знает, к кому ей обращаться с рядом недоумений; и она очень беспокоится. У меня было намерение, вернувшись в Москву, поговорить с И.М. о трудностях ее; а он, кажется, уходит; пока судьба ея жизни зависела от канцелярии, а это нести — трудно.
О ней, вообще, хотел переговорить с Вами и посвятить даже И.М. с особенностями ее бытия (ведь ее могут каждый день попросить очистить дом отдыха, отданный Волошиным Союзу писателей).
Рад, что скоро выйдут «Египтяне»[27].
------
Дорогой друг, Вы вероятно чувствуете по письму, что я все еще в некотором смысле в упадке; но «упадочность» эта не на почве моральной, а, вероятно, физической (и — только).
Очень-таки сдал за этот год организм; и все еще никак он не может приспособиться к жизни. Надеюсь все же на второй месяц отдыха; было б обидно, если бы не удалось ни разу выкупаться.
Еще раз простите за это пустое письмо (пишу его из-под мигрени). Остаюсь сердечно любящий Б. Бугаев.
Ф.В.<Гладкову> пишу на днях: получил от него удивительное, меня так порадовавшее письмо.
Коктебель, 24 июня <19>33 г.
<…> Сейчас вполне упиваемся отдыхом; эту неделю 2 раза в день купались и радостно вбирали в себя тепло. Вы не можете себе представить, как хорошо себя чувствуешь после солнечного дня с купаньем; кажется, что солнечные лучи бродят в крови; становимся постепенно коричневыми. Чувствуем бодрость; каждый день, проведенный здесь эту последнюю неделю, ощущали, как подарок. Только сегодня опять заоблачнело; с моря дует влажной и теплой сыростью. Но думаю, что это не надолго.
Живем мирно; нас 34 человека; народ милый, мирный; и даже Мариенгоф производит очень приятное впечатление: тактичен, любезен, скромен, не навязчив.
Чувствуем огромное облегчение: уехали Мандельштамы, к столику которых мы были прикреплены. Трудные, тяжелые, ворчливые люди. Их не поймешь.
Собираю камешки: увы, их мало. В голове, как облака, курятся мысли, переходя в звуки. И знаете вокруг чего? Вокруг темы соц<иалистического> реализма. Напишите откровенно: стоит ли их закрепить для статьи в «Новом мире»; если там Гронский остается и В.Ф.
Автор — полковник Красной армии (1936). 11 марта 1938 был арестован органами НКВД по обвинению в участии в «антисоветском военном заговоре»; содержался в Ашхабадском управлении НКВД, где подвергался пыткам, виновным себя не признал. 5 сентября 1939 освобождён, реабилитирован, но не вернулся на значимую руководящую работу, а в декабре 1939 был назначен начальником санатория «Аэрофлота» в Ялте. В ноябре 1941, после занятия Ялты немецкими войсками, явился в форме полковника ВВС Красной армии в немецкую комендатуру и заявил о стремлении бороться с большевиками.
Выдающийся русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов был большим другом газеты «Литературная Россия». В память о нём редакция «ЛР» выпускает эту книгу.
«Как раз у дверей дома мы встречаем двух сестер, которые входят с видом скорее спокойным, чем грустным. Я вижу двух красавиц, которые меня удивляют, но более всего меня поражает одна из них, которая делает мне реверанс:– Это г-н шевалье Де Сейигальт?– Да, мадемуазель, очень огорчен вашим несчастьем.– Не окажете ли честь снова подняться к нам?– У меня неотложное дело…».
«Я увидел на холме в пятидесяти шагах от меня пастуха, сопровождавшего стадо из десяти-двенадцати овец, и обратился к нему, чтобы узнать интересующие меня сведения. Я спросил у него, как называется эта деревня, и он ответил, что я нахожусь в Валь-де-Пьядене, что меня удивило из-за длины пути, который я проделал. Я спроси, как зовут хозяев пяти-шести домов, видневшихся вблизи, и обнаружил, что все те, кого он мне назвал, мне знакомы, но я не могу к ним зайти, чтобы не навлечь на них своим появлением неприятности.
Изучение истории телевидения показывает, что важнейшие идеи и открытия, составляющие основу современной телевизионной техники, принадлежат представителям нашей великой Родины. Первое место среди них занимает талантливый русский ученый Борис Львович Розинг, положивший своими работами начало развитию электронного телевидения. В основе его лежит идея использования безынерционного электронного луча для развертки изображений, выдвинутая ученым более 50 лет назад, когда сама электроника была еще в зачаточном состоянии.Выдающаяся роль Б.
За многие десятилетия жизни автору довелось пережить немало интересных событий, общаться с большим количеством людей, от рабочих до министров, побывать на промышленных предприятиях и организациях во всех уголках СССР, от Калининграда до Камчатки, от Мурманска до Еревана и Алма-Аты, работать во всех возможных должностях: от лаборанта до профессора и заведующего кафедрами, заместителя директора ЦНИИ по научной работе, главного инженера, научного руководителя Совета экономического и социального развития Московского района г.