Лирика. Поэмы - [86]

Пух нежный по ветру летит —

Он жертву бедную когтит…

И вновь, взмахнув крылом огромным,

Взлетел – чертить за кругом круг,

Несытым оком и бездомным

Осматривать пустынный луг…

Когда ни взглянешь – кружит, кружит…

Россия-мать, как птица, тужит

О детях; но – ее судьба,

Чтоб их терзали ястреба.

На вечерах у Анны Вревской

Был общества отборный цвет.

Больной и грустный Достоевский

Ходил сюда на склоне лет

Суровой жизни скрасить бремя,

Набраться сведений и сил

Для «Дневника». (Он в это время

С Победоносцевым дружил).

С простертой дланью вдохновенно

Полонский здесь читал стихи.

Какой-то экс-министр смиренно

Здесь исповедывал грехи.

И ректор университета

Бывал ботаник здесь Бекетов,

И многие профессора,

И слуги кисти и пера,

И также – слуги царской власти,

И недруги ее отчасти,

Ну, словом, можно встретить здесь

Различных состояний смесь.

В салоне этом без утайки,

Под обаянием хозяйки,

Славянофил и либерал

Взаимно руку пожимал

(Как, впрочем, водится издавна

У нас, в России православной:

Всем, слава богу, руку жмут).

И всех – не столько разговором,

Сколь оживленностью и взором, —

Хозяйка в несколько минут

К себе привлечь могла на диво.

Она, действительно, слыла

Обворожительно-красивой,

И вместе – добрая была.

Кто с Анной Павловной был связан, —

Всяк помянет ее добром

(Пока еще молчать обязан

Язык писателей о том).

Вмещал немало молодежи

Ее общественный салон:

Иные – в убежденьях схожи,

Тот – попросту в нее влюблен,

Иной – с конспиративным делом…

И всем нужна она была,

Все приходили к ней, – и смело

Она участие брала

Во всех вопросах без изъятья,

Как и в опасных предприятьях… —

К ней также из семьи моей

Всех трех возили дочерей.

Средь пожилых людей и чинных,

Среди зеленых и невинных —

В салоне Вревской был как свой

Один ученый молодой.

Непринужденный гость, привычный —

Он был со многими на «ты».

Его отмечены черты

Печатью не совсем обычной.

Раз (он гостиной проходил)

Его заметил Достоевский.

«Кто сей красавец? – он спросил

Негромко, наклонившись к Вревской: —

Похож на Байрона». – Словцо

Крылатое все подхватили,

И все на новое лицо

Свое вниманье обратили.

На сей раз милостив был свет,

Обыкновенно – столь упрямый.

«Красив, умен», – твердили дамы,

Мужчины морщились: «поэт»…

Но, если морщатся мужчины,

Должно быть, зависть их берет…

А чувств прекрасной половины

Никто, сам чорт, не разберет…

И дамы были в восхищеньи:

«Он – Байрон, значит – демон…» – Что ж?

Он впрямь был с гордым лордом схож

Лица надменным выраженьем

И чем-то, что хочу назвать

Тяжелым пламенем печали.

(Вообще, в нем странность замечали —

И всем хотелось замечать.)

Пожалуй, не было, к несчастью,

В нем только воли этой… Он

Одной какой-то тайной страстью,

Должно быть, с лордом был сравнен:

Потомок поздний поколений,

В которых жил мятежный пыл

Нечеловеческих стремлений, —

На Байрона он походил,

Как брат болезненный на брата

Здорового порой похож:

Тот самый отсвет красноватый,

И выраженье власти то ж,

И то же порыванье к бездне.

Но – тайно околдован дух

Усталым холодом болезни,

И пламень действенный потух,

И воли бешеной усилья

Отягчены сознаньем.

Так —

Вращает хищник мутный зрак,

Больные расправляя крылья.

«Как интересен, как умен», —

За общим хором повторяет

Меньшая дочь. И уступает

Отец. И в дом к ним приглашен

Наш новоявленный Байрон.

И приглашенье принимает.

В семействе принят, как родной,

Красивый юноша. Вначале

В старинном доме над Невой

Его, как гостя, привечали,

Но скоро стариков привлек

Его дворянский склад старинный,

Обычай вежливый и чинный:

Хотя свободен и широк

Был новый лорд в своих воззреньях,

Но вежливость он соблюдал

И дамам ручки целовал

Он без малейшего презренья.

Его блестящему уму

Противоречия прощали,

Противоречий этих тьму

По доброте не замечали,

Их затмевал таланта блеск,

В глазах какое-то горенье…

(Ты слышишь сбитых крыльев треск? —

То хищник напрягает зренье…)

С людьми его еще тогда

Улыбка юности роднила,

Еще в те ранние года

Играть легко и можно было…

Он тьмы своей не ведал сам…

Он в доме запросто обедал

И часто всех по вечерам

Живой и пламенной беседой

Пленял. (Хоть он юристом был,

Но поэтическим примером

Не брезговал: Констан дружил

В нем с Пушкиным, и Штейн – с Флобером).

Свобода, право, идеал —

Всё было для него не шуткой,

Ему лишь было втайне жутко:

Он, утверждая, отрицал

И утверждал он, отрицая

(Всё б – в крайностях бродить уму,

А середина золотая

Всё не давалася ему!)

Он ненавистное – любовью

Искал порою окружить,

Как будто труп хотел налить

Живой, играющею кровью…

«Талант», – твердили все вокруг, —

Но, не гордясь (не уступая),

Он странно омрачался вдруг…

Душа больная, но младая,

Страшась себя (она права),

Искала утешенья: чужды

Ей становились все слова…

(О, пыль словесная! Что нужды

В тебе? – Утешишь ты едва ль,

Едва ли разрешишь ты муки!) —

И на покорную рояль

Властительно ложились руки,

Срывая звуки, как цветы,

Безумно, дерзостно и смело,

Как женских тряпок лоскуты

С готового отдаться тела…

Прядь упадала на чело…

Он сотрясался в тайной дрожи…

(Всё, всё – как в час, когда на ложе

Двоих желание сплело…)

И там – за бурей музыкальной —

Вдруг возникал (как и тогда)

Какой-то образ – грустный, дальный,

Непостижимый никогда…

И крылья белые в лазури,

И неземная тишина…

Но эта тихая струна

Тонула в музыкальной буре…

Что ж стало? – Всё, что быть должно: