Лирика - [22]

Кто ненасыщаемому счастью,

Этой жажде пить твое дыханье,

Слить с твоим свое существованье

Даст истолкованье?

Нельзя не заметить, что Шиллер, иллюстрируя этим стихотворением мысль о слиянии, взаимном проникновении представителей двух полов, по праву поэта берется вдохновенно раскрыть первоначальную причину, наследованную из трансцендентального мира. Сначала разгадка вопроса является только догадкою:

Или мы когда-то единились,

Иль затем сердца в нас страстно бились?

Не в луче ль погасших звезд с тобою

Были мы единою душою,

Жизнью одною?

Но затем порыв вдохновения превращает догадку в несомненное событие:

Да, мы были, внутренно была ты

В тех зонах (им же нет возврата)

Связана со мною... Так в скрижали

Мне прочесть в той довременной дали

Вдохновенья дали.

Разделенное на две половины существо, свободно парившее в трансцендентальном мире, попавши в мир явлений, вынуждено искать своего воссоединения, и силы духа, там свободные, делаются здесь рабами.

Оттого-то так рабы охотно,

Отдаваясь власти безотчетно,

Силы духа быстрой чередою

Через жизни мост бегут, с тобою

Жизнью жить одною.

Вот все, что мы нашли необходимым сказать об этом своеобразном и сладостном явлении.

* * *

Ночью как-то вольнее дышать мне,

Как-то просторней...

Даже в столице не тесно!

Окна растворишь:

Тихо и чутко

Плывет прохладительный воздух.

А небо? А месяц?

О, этот месяц-волшебник!

Как будто бы кровли

Покрыты зеркальным стеклом,

Шпили? и кресты – бриллианты;

А там, за луной, небосклон –

Чем дальше – светлей и прозрачней.

Смотришь – и дышишь,

И слышишь дыханье свое,

И бой отдаленных часов,

Да крик часового,

Да изредка стук колеса

Или пение вестника утра.

Вместе с зарею и сон налетает на вежды,

Светел, как призрак.

Голову клонит, – а жаль от окна

оторваться!

<<1842 >>

* * *

Каждое чувство бывает понятней мне ночью, и

каждый

Образ пугливо-немой дальше трепещет во мгле;

Самые звуки доступней, даже когда, неподвижен,

Книгу держу я в руках, сам пробегая в уме

Все невозможно-возможное, странно-бывалое...

Лампа

Томно у ложа горит, месяц смеется в окно,

А в отдалении колокол вдруг запоет – и тихонько

В комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне.

Сердце в них находило всегда какую-то влагу,

Точно как будто росой ночи омыты они.

Звук все тот же поет, но с каждым порывом иначе:

То в нем меди тугой более, то серебра.

Странно, что ухо в ту пору, как будто не слушая,

слышит;

В мыслях иное совсем, думы – волна за волной...

А между тем еще глубже сокрытая сила объемлет

Лампу, и звуки, и ночь, их сочетавши в одно.

Так между влажно-махровых цветов снотворного

маку

Полночь роняет порой тайные сны наяву.

<<1843 >>

* * *

Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в

потемках,

Если луна с высоты прямо глядит на меня

И, проникая стекло, нарисует квадраты лучами

По? полу, комнату всю дымом прозрачным поя,

А за окошком в саду, между листьев сирени и липы,

Черные группы деля, зыбким проходит лучом

Между ветвями – и вниз ее золоченые стрелы

Ярким стремятся дождем, иль одинокий листок

Лунному свету мешает рассыпаться по? земи, сам же,

Светом осыпанный весь, черен, дрожит на тени.

Я восклицаю: блажен, трижды блажен, о Диана,

Кто всемогущей судьбой в тайны твои посвящен!

<<1847 >>

* * *

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!..

<<1850>>

* * *

<<...>> Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч. и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца.

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!..

Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в состоянии выскочить вниз головой из четвертого этажа (для каких причин? – я до сих пор этого не понимаю; но уж пусть это непременно надо, чтоб быть поэтом; не хочу спорить). Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать