Лирика 30-х годов - [2]

Николай Тихонов, начавший успешно преодолевать отвлеченно-революционную романтику уже в книге «Поиски героя» (1927), в конце 20-х годов еще немало блуждал в «словесных джунглях» и нередко приходил к абстрактному решению важнейших вопросов времени. В результате конкретного знакомства с жизнью страны, особенно республик Советского Востока (поездки в Туркмению, Грузию и т. п.), а также европейских стран Н. Тихонов создает такие значительные книги стихов, как «Юрга» (1930), «Стихи о Кахетии» (1935), «Тень друга» (1936) и другие, в которых воспевает простых и мужественных людей, преобразующих жизнь и природу. В их дерзких мечтах и упорном труде поэт видит проявление тех процессов раскрепощения человеческой личности, которые начались в Октябре 1917 года. Особый интерес обнаруживает Тихонов к теме пробуждения ранее угнетенных «малых» народов, к идее интернационализма как одной из главных идей социалистических преобразований. Сопоставление процессов, происходящих в нашей стране, и тех, которые он наблюдал за рубежом, порождает страстную и тревожную антивоенную книгу поэта — «Тень друга». В этих темах в дальнейшем укрепляется и развивается талант Тихонова.

Для Николая Асеева 30-е годы были периодом творческого подъема и освоения новых жизненно важных тем. С трудом преодолевая различного рода влияния, Асеев уже в 20-е годы стал автором ряда значительных произведений («Марш Буденного», «Синие гусары», «Русская сказка», «Семен Проскаков» и др.). Но только в 30-е годы ему удалось «сдуть со стихов постороннюю примесь». Решительное сближение с большими делами эпохи (посещение крупнейших строек — Магнитогорска, Кузбасса, Днепростроя и т. п.), новое ощущение собственных задач помогали ему не только успешнее освобождаться от формалистических увлечений и ложных концепций (лефовская «теория факта»), но и найти тот синтез политической тенденциозности и лирических интонаций, которые он безуспешно искал в начале революции (сб. «Бомба») и позже в агитстихах и агитпоэмах. Наиболее полно обнаружились эти особенности поэзии Асеева в поэме «Маяковский начинается» (1938).

Пожалуй, еще более значительным было воздействие новой действительности на творческую эволюцию Владимира Луговского. Романтически настроенный поэт долгое время не мог обрести твердой жизненной почвы. «Ветер революции», ворвавшийся, по выражению самого Луговского, уже в ранние его стихи, но не обогащенный серьезным знанием его внутренних течений и завихрений, был слабой защитой для поэта от разного рода внешних увлечений кажущейся новизной и свежестью. В книге «Сполохи» (1928), подытоживавшей поиски поэта 20-х годов, больше было молодого задора, формального эксперимента, сомнительных новшеств, чем серьезного стремления понять и воспроизвести многообразный и сложный мир нового человека и новой действительности. Порвав с конструктивизмом, Луговской с жадностью устремляется в живую жизнь. Поездки по стране, которые он неоднократно предпринимал начиная с 1930 года, знакомство с жизнью и трудом строителей и первопроходчиков помогают поэту острее и глубже ощутить пульс страстей и чувств современников, он находит выход своим романтическим устремлениям в воспевании напряженной и неспокойной жизни рядовых преобразователей земли. «Гром тракторов той весны, — вспоминал Луговской свою поездку в Туркмению в 1930 году, — героика колхозных будней Туркмении, тысячи лиц, море красок навсегда остались в моей памяти и определили целый этап в моем творчестве — эпопею «Пустыня и весна», которую я, то отходя от этой книги, то снова возвращаясь к ней, писал в продолжении почти четверти века»[3]. Книга Луговского «Большевикам пустыни и весны» была характерным явлением поэзии 30-х годов и важным этапом поэта на пути к его главной книге — книге философских поэм «Середина века».

30-е годы были переломными и в творчестве других поэтов старшего поколения: Н. Заболоцкого, преодолевавшего в своей «Второй книге стихов» (1937) формалистические тенденции и отвлеченные антимещанские идеалы первой книги «Столбцы» (1928); В. Инбер, которая, по существу, только в 30-е годы обратилась к жизненно содержательной, гражданской поэзии (поэма «Путевой дневник» (1938) и др.); П. Антокольского, долгое время пребывавшего в замкнутом кругу книжных реминисценций и тем из западноевропейской истории, а теперь загоревшегося современностью (сб. «Большие расстояния», 1936) и другие.

Очень хорошо сказал о значении социалистических преобразований конца 20-х — начала 30-х годов для творчества писателей П. Антокольский: «Жизнь раскрывала перед советскими поэтами свое первозданное богатство. Мы видели воочию труд тысяч и тысяч советских людей, ломавших горную породу, возводивших плотины будущих ГЭС… Все это зрелища небывалой значимости, они растили и воспитывали нас»[4].

Было бы, однако, ошибочно думать, что интерес к текущей современности и даже практическое участие поэта в процессе трудовой деятельности масс автоматически обеспечивало и более высокий уровень его произведений, и более легкий путь для глубокого познания жизни. Увлечение «производственной тематикой» в начале 30-х годов нередко приводило к серьезным художественным потерям, к голому описательству. Но отдельные неудачи не могут поставить под сомнение факт благотворного воздействия усилившихся связей поэтов с трудовой деятельностью масс на поэзию в целом. Особенно показательно в этом отношении творчество молодого поколения поэтов, сформировавшихся уже в новых условиях социальных преобразований в деревне и городе.