Лирические произведения - [24]

Вот уже четверо суток

ничего не глотает,

ее оцепили молодчики Тбц.

Четверо суток

она не смотрит

ни на карту,

ни на меня:

— Мне сегодня

очень плохо,

очень больно

(показывая на горло)

в Испании.

Я стою у кровати

Уже температура

не в силах

подняться до нормы:

потянется лестничкой — упадет,

потянется —

упадет,

потянется…

А сердце

все еще трудится

сторожем забытого беженцами дома.

Окна разбиты,

нет никого!

А оно (сердце)

стучит по опустелому телу:

Тут пульс,

тут

виски,

тук,

тук, —

старается — служба.

А в доме нет никого.

Ее

дома нет.

Ее неузнанные мысли

Последние ночи

перед концом

она говорила:

— Пойди

пройдись, проветрись, пройдись.

Итожа жизнь,

я недосчитываюсь тех минут,

прикидываю в уме:

как много

минут, уйму минут

растратил я, плача по улицам.

Я уходил в свою комнату

что-то писать,

я смел спать, — а ты ожидала без сна,

с неузнанными мыслями,

с не сказанными

мне

словами!

Если подсчитать,

получится столько минут —

на целые сутки жизни с тобой!

Минуты! Минуты!

С ее покорным и нежным

лицом,

с неузнанными мыслями,

с глазами,

где тоже остались только минуты.

А в комнате рядом

ты

неузнанно думала:

«Он пошел, он пройдется,

на несколько пустяковых минут отдохнет,

по воздуху, бедный,

немного минуток походит,

пусть хотя бы

полночки поспит,

я еще за эти сутки не умру».

Возвращения

Я уношу из дому

то шкаф,

то платье,

то синие флаконы

твоих духов,

то голос: «Здравствуй, родненький!» —

все уношу из дому.

Приходит ночь, и память

все расставляет на прежние места.

Я уношу из памяти:

забыть!

Забыть глядящие в меня глаза,

гладящие меня ладони

и голос: «Здравствуй, родненький!»

Приходит ночь,

и сон

все расставляет на прежние места.

Я уношу себя из дому

на улицу,

но думаю:

«Ты там,

пришла

и удивилась:

Где шкаф?

Где платье?

Где синие флаконы

моих духов?

Где голос: „Здравствуй, родненький?“ —

и все расставляешь на прежние места».

Это пройдет

Умерла бы ты

позже лет на сто,

я б знал кропотливые возможности науки.

Я б знал,

что будущего фантастический хирург

из первой желающей девушки

сделал бы вновь тебя.

По точным приборам

высчитав

кожу и голос —

из института похожих

вышла бы

абсолютная ты.

Сначала не совпадут воспоминания —

и это исправит

будущего фантастический хирург.

Детство умершей

ей внушено,

а в легких сделай для полного сходства

небольшой, безопасный

туберкулез.

Уверен,

при таком состоянии

желающая девушка бы нашлась,

вошла бы чужая,

а вышла бы абсолютно ты.

И, может быть, вправду

в фантастическом будущем

не за меня — за другого

выйдет

абсолютная ты.

Я не такой себялюбец —

лишь бы ты.

Наш сын

Медсестра говорит:

— Ваш сын похож

на вас,

вылитый вы.

Медсестра не знает,

что ею заколеблен мостик надежды

через десять лет

узнавать

в мальчишеских бровях, усмешке,

в чем-то еще — во всем! —

ее,

ее,

потерянную ее;

мостик надежды,

на котором готов простоять десять лет

вылитый я.

Сын со мной

Папироса бяка,

не бери!

Спичка бяка, ножницы бяка,

это еще не очень страшные бяки,

но не бери.

Я еще живу

среди жадных и себялюбивых бяк.

Пока ты вырастешь,

самые страшные бяки вымрут

и, кроме папирос и спичек,

останется очень мало бяк.

Сын и вокруг

Ты племянник всего.

Вчера я гордился,

что ты меня

назвал

«дядя».

Сегодня ты дядей назвал карандаш.

Сказал очкам

«дядя».

У тебя оказалось множество дядь:

дядя Лампа,

дядя Лошадь,

дядя Няня,

дядя Каша

и даже дядя Музыка Граммофона.

Ничего, ничего,

это неплохой мир,

где окружают тебя многочисленные

и разнообразные дяди.

Без нее

Когда ребенок

умеет

сделать «ма»

и потом еще одно «ма» —

это не значит,

что он обращается к матери.

Просто так сложилось губам,

просто из внезапно открытых губ у детей

получается

«ма!»

И это не требование,

не вопрос,

не укор

мне,

не умеющему привести к нему «ма»

и второе «ма»,

обнимающее его,

как мама.

Это останется

Но ведь та вода,

что она подымала в ладонях умыться, —

сейчас

или в круглом облако,

или в подпочвенных каплях,

или в травниках.

И ведь та земля,

где она ступала,

и любила

первомайскую площадь,

та земля

или сверкает в росе,

или подернута

смолистым гудроном,

или у тети Мани в цветочном окне,

где герань и алоэ.

Но ведь и воздух,

надышанный ею,

тоже где-нибудь служит

нуждающимся травинкам!

Я точно знаю —

ее

нет.

Но мир-то как-то ею затронут?

Я целую твой розовый пропуск

с гербом

на трибуну

нашего

1-го,

твоего последнего

Мая.

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ (1940–1945)

ПРЕДЧУВСТВИЕ

К Земле подходит Марс,

планета красноватая.

Бубнит военный марш,

трезвонит медь набатная.

В узле золотой самовар

с хозяйкой бежит от войны;

на нем отражается Марс

и первые вспышки видны.

Обвалилась вторая стена,

от огня облака порыжели.

— Неужели это война?

— Прекрати повторять «неужели»!

Неопытны первые беженцы,

далекие гулы зловещи,

а им по дороге мерещатся

забытые нужные вещи.

Мать перепутала детей,

цепляются за юбку двое;

они пристали в темноте,

когда случилось роковое.

А может быть, надо проснуться?

Уходит на сбор человек,

он думает вскоре вернуться,

но знает жена, что навек.

На стыке государств

стоит дитя без мамы;

к нему подходит Марс

железными шагами.

ВОЛНА ВОЙНЫ

Включаю на волне войны

            приемник свой…

И мне слышны, и мне видны

бои у Западной Двины,

            гул над Москвой…

Войной изрытые поля

            обожжены,

орудья тянутся, пыля,

и вся контужена земля

            волной войны.

В моей душе — разряд, разряд!

            Гром батарей…

Как поезд, близится снаряд,

гудит обвалом Сталинград