Лирические произведения - [23]

Второе

А я

       кораблик сделал

из письма,

листок

           бумаги белой

сложил, не смял.

И в уйму

                   светлых капелек

пустил по реке:

«Плыви,

             плыви,

                          кораблик,

к ее руке».

А вдруг

          она на пристани,

спеша домой,

заметит

             издали

бумажный мой…

Но я боюсь —

                    бумажный

потонет, протечет,

и строки

             очень важные

она не прочтет.

Третье

А я

           письмо переписал,

и все

           сказал в письме я,

и сделал —

              бросил в небеса

воздушного змея.

«Лети, лети,

                   почтовый змей,

пусть туча

               не догонит,

но где-то в мире

                         встреться с ней

и дайся ей

                    в ладони».

Но я боюсь —

                     сверкнет гроза

зарницами

                  и зорями, —

и где лежит,

                  и что сказал

мой бедный змей

                              изорванный?

Четвертое

А я,

     не смыкая глаз,

до рассвета сизого,

буду

      много, много раз

письмо переписывать.

По улицам,

                 по шоссе,

у вокзальной башенки —

буду класть его

                       во все

почтовые ящики,

вешать его

                    на дубы,

клеить его

                   на клены,

на стены

               и на столбы,

на окна

           и колонны.

Последнее

Я пришел,

              и знать не знал,

ведать не ведал,

и во сне

              не видел сна,

и не ждал ответа.

А пришел,

                 подумал только:

«Вот пришел бы ответ»,—

лишь подумал

                        и со столика

поднял конверт.

Я узнал

             любимый почерк,

ее руку около,

завитки

             знакомых строчек,

волосики с локона.

А написано

                  в письме

голосом в тиши:

«Ты искать меня

                           не смей,

писем не пиши.

Я ушла

            навеки — надолго

и не в близкий путь,

не пиши

               и не надо,

лучше забудь.

И не надо

                  змеев по небу

и листков на столбы, —

я прошу тебя:

                      кого-нибудь

найди, полюби…»

А страницы

                  в пальцах тают,

не дочитан ответ,

я еще письмо

                         читаю,

а письма уже нет.

Завитки

             любимых строчек

ищут глаза еще,

но меж пальцев

                            только почерк,

и то — исчезающий.

ВОСПОМИНАНИЕ

Тихое облако в комнате ожило,

             тенью стены

                                    свет заслоня.

Голос из дальнего, голос из прошлого

              из-за спины

                            обнял меня.

Веки закрыл мне ладонями свежими,

розовым югом

                          дышат цветы…

Пальцы знакомые веками взвешены,

              я узнаю:

                           да, это ты!

Горькая, краткая радость свидания;

            наедине

                          и не вдвоем…

Начал расспрашивать голос из дальнего:

            — Помнишь меня

                                         в доме своем?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?

             Куришь помногу?

                                       Рано встаешь?

Чем увлекаешься? Как тебе пишется?

             Кто тебя любит?

                                       Как ты живешь?

Я бы ответил запрятанной правдою:

                  мысль о тебе

                                      смыть не могу…

Но — не встревожу, лучше — обрадую.

             — Мне хорошо, —

                                           лучше солгу.

Все как по-старому — чисто и вымыто,

              вовремя завтрак,

                                         в окнах зима.

Видишь — и сердце из траура вынуто,

              я же веселый,

                                       знаешь сама.

Руки сказали: — Поздно, прощаемся.

           Пальцы от глаз

                                    надо отнять.

Если мы любим — мы возвращаемся,

              вспомнят о нас —

                                 любят опять.

ПОСЛЕДНЕЕ МАЯ Поэма (1939)

Еще рано

Коврик игрушек у белой стены,

деревянная лошадь

и сын,

где прозрачная память мерещит

стол

безнадежных стаканов и склянок.

А ему еще утро,

ему еще рано.

Раскладные деревни.

Составные зверьки.

Смотрит сын,

где туманная память ставит кровать

и из воздуха лепит

ее успокоенное лицо.

А ему еще рано,

ему еще не устроен

в комнате угол для горя.

Кустарную сказку про деда и бабу

слушает сын

в том углу, где, в марлевой маске, руками,

омытыми спиртом (маленького не заразить!),

волосики трогала, закрытая марлей до глаз.

А ему еще рано,

ему еще детство —

писать и читать.

Еще слишком хорошее рано —

перелистывает эту тетрадь.

Ты еще дома

У меня есть ты,

у тебя есть всё.

И руки, которыми я столько наобнят,

глаза, в которых

дважды я.

Боль в горле есть.

Есть русые смешным пучком.

Ну, в общем

всё…

Да, у тебя есть целый стол

лекарств.

Ты

есть

у комнаты.

Есть сын,

и есть у маленького

на постели мама.

Есть между нами разговор,

что в коммунизме

любимые болеть не будут.

Вот я и говорю:

— Лежи спокойно,

у тебя есть все, чтоб вылечиться

(все, кроме легких),

все!

Она и карта

Она смотрела

на карту Испании,

потом на меня,

потом на Испанию.

Там был черным и красным вычерчен

фронт

рваной дугой, с ужасною раной

университетского городка.

— Знаешь, — посмотрела она, —

это так похоже на мое горло.

(Измученный бомбежкой Мадрид,

где беженцы спят в сводчатой

глотке подвала.)