Линия красоты - [154]

— Я… а… — Ник оглянулся на зеркало, словно призывая свое отражение в свидетели. — Послушайте, это…

— Заткнись, гондон вонючий! — рявкнул Барри и прошел мимо него в кабинет Джеральда.

— Да пошел ты… — сказал Ник — точнее, произнес беззвучно, одними губами, вовремя сообразив, что, услышав это, Барри может развернуться и свалить его с ног оплеухой.

Дверь открылась, и из кабинета показался Джеральд.

— А, Барри, как хорошо, что вы пришли! — проговорил он, бросив на Ника быстрый укоризненный взгляд.

И дверь за ними закрылась.

— Сам ты… грубый, грязный, жадный, невежественный, страшный гондон! — прошептал Ник. И ему вдруг стало смешно.

Он прошелся туда-сюда по холлу, не отрывая глаз от черно-белых мраморных квадратов пола, словно видел их впервые, потом побрел на кухню, к Елене. Трудно было сказать, слышала ли она крик Барри. К брани Елена относилась серьезно и выражала неодобрение всякий раз, когда из уст Джеральда случайно вырывалось что-нибудь крепче «черт побери».

— Здравствуйте, Елена, — сказал Ник.

— Так, мистер Барри Грум прийти, — сказала Елена. Она была невысокой и хрупкой, однако казалось, занимала собой всю кухню — свою территорию. — Он хотеть кофе?

— Знаете, я его как-то не спросил. Но, думаю, нет.

— Не хотеть?

— Нет… — Он осторожно взглянул на Елену, гадая, сможет ли найти хотя бы в ней союзницу. — Знаете, я сегодня ужинать не приду.

Елена подняла брови и поджала губы. Ник подумал, что известие о них с Уани должно было ее поразить; он ведь даже не знает, понимала ли она до сих пор, что Ник гей.

— Как все запуталось, правда? — сказал он. — Un pasticcio… un imbroglio[21].

— Pasticcio, si, — с невеселой усмешкой ответила она. Все эти годы попытки Ника общаться с Еленой по-итальянски служили в семье неисчерпаемым поводом для шуток — и сами Ник и Елена веселились больше всех.

Она направилась в буфетную, говоря что-то на ходу. Нику пришлось пойти за ней.

— Простите?

— Сколько вы здесь жить? — повторила она, подняв голову и всматриваясь в ряды консервных банок на полках.

— На Кенсингтон-Парк-Гарденс? Этим летом исполнилось четыре года, значит… четыре года и три месяца.

— Четыре года. Хорошее время.

— Да, хорошее было время… — грустно улыбнулся он, понимая, что Елена имела в виду совсем другое.

Она встала на цыпочки, и Ник, всего на дюйм выше ее, поспешил ей помочь.

— Фасоль?

Он передал ей банку, вынудив кивнуть в знак благодарности, и снова последовал за ней, словно надеясь, что сможет еще чем-нибудь ей помочь. Она поставила банку бобов на стол и, придерживая ее одной рукой, принялась вскрывать консервным ножом: уже тысячу раз она делала это на глазах у Ника, ловко и умело, с томатным пюре, с fagioli, со множеством других продуктов, которые предпочитала использовать не свежими, а консервированными… И вдруг он все понял.

— Елена, — сказал он, — я решил, что мне пора подать в отставку.

Елена бросила на него острый взгляд, желая удостовериться, правильно ли его поняла, затем кивнула. Ему даже показалось — хотя, возможно, только показалось, — что она улыбнулась в ответ на его удачную фразу. А затем повернулась к нему спиной и пошла с банкой к столу. Может быть, за ее хлопотами и занятым видом скрывается сожаление, думал Ник; не может же быть, чтобы она совсем обо мне не жалела! Он бросил на нее взгляд, полный отчаянной надежды. За спиной у Елены простиралась галерея фотографий, и чувствовалось, что она рядом с ними — человек не чужой; она даже была здесь, на одном снимке, держала коляску с Тоби, конечно, ведь она с Федденами давным-давно, еще с легендарных хайгейтских времен… Она принялась резать лук, но вдруг обернулась к нему и спросила:

— Помните, как вы первый раз сюда прийти?

— Да, конечно, — сказал Ник.

— Как мы знакомиться…

— Да, помню. — И он покраснел и рассмеялся, поняв, что они оба никогда не забудут эту путаницу. Но то, что Елена об этом помнила, уже почти его не смущало, а скорее, радовало, ведь тогда он вел себя с ней не просто как с равной — как с высшей.

— Вы думать, я миз Фед.

— Да, так и подумал. Я ведь прежде не видел ни ее, ни вас. Вдруг входит красивая женщина…

Елена на миг зажмурилась — то ли от лука, то ли от чего-то другого — и сказала:

— А я в тот день думать: этот человек… sciocco[22], знаете, весь растеряться, такой милый, и леди очень нравиться, но я-то понимать, что он… — И постучала пальцем по лбу.

— Pazzo?[23] — хватаясь за соломинку, спросил Ник.

— Ненадежный человек, — ответила Елена.

Ник поднялся к себе и долго стоял у окна. С небес лился блеклый и безрадостный свет холодного октябрьского утра. Он размышлял, но в мыслях его не было ни слов, ни образов — лишь светлая и горькая печаль. Потом явились слова, простые и четкие, как будто написанные на бумаге. Так было бы лучше всего, подумал Ник, — написать письмо. Холодно, логично, не боясь отклониться от намеченного плана, не опасаясь, что в самый неподходящий момент задрожит голос. Он пошел вниз, к Джеральду.

Дверь кабинета Джеральда была приоткрыта, и Ник услышал, что хозяин дома разговаривает с Барри Грумом. Он остановился в коридоре и прислушался. Так часто случалось и раньше: стоя за дверью, он прислушивался к обрывкам телефонных разговоров или личных деловых бесед, чаще всего не имеющих для него никакого смысла. Эти полуподслушанные разговоры успокаивали и ободряли его, как голоса отца и матери в дороге успокаивают сонного ребенка на заднем сиденье. Порой ему случалось разобрать какой-нибудь секрет, и потом, помалкивая о том, что слышал, Ник втайне гордился своей надежностью.