Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи - [30]

— Я не ошибаюсь?.. Это Сиприен Мере?.. Что с тобой, мой бедный друг? Что ты делаешь здесь?

Страус, говорящий по-французски, страус, знающий, как его зовут! Здесь было, конечно, чему удивляться человеку обыкновенному, находящемуся в здравом рассудке. Но Сиприен нисколько не был удивлен этим феноменом и даже нашел его вполне натуральным. Во время своего ночного бреда он видел гораздо более необыкновенные вещи: ему показалось это продолжением бреда.

— Вы очень невежливы, барышня страусиха! — ответил он. — По какому праву вы говорите мне «ты»?

Голос Сиприена был глух и прерывист, как у всех горячечных, и уже по одному этому можно было безошибочно судить о том, что Сиприен болен.

Это обстоятельство до крайности взволновало страуса.

— Сиприен… друг мой! Ты болен и один здесь, в этом диком лесу! — воскликнула птица и бросилась перед ним на колени.

Это было также совершенно ненормальным физиологическим явлением: страусу, как известно, запрещено природой преклонять колени. Но Сиприен ничему не удивлялся. Он нашел даже вполне естественным то, что птица вынула из-под своего левого крыла кожаную бутылку с водой, смешанной с коньяком, и приложила горлышко к его губам.

— Какие птицы летают выше всех? — спросила я у Нуар.

— Дикие гуси. А что?

— Значит, они ближе всех подлетают к раю?

— Рай — это не место.

— А разве он не на небе?

— Так принято говорить. Но это лишь означает, что по сравнению с нами он очень высоко. Многими этажами выше.

— А как мне туда попасть?

— Туда нет лестницы. Во всяком случае, такой лестницы, которую могут построить другие.

— Я должна построить ее сама?

— Нет.

— А как же тогда?

— Ты сама должна стать этой лестницей.

— Так ты говоришь, что рай не на небе? А где же он?

— Считается, что он в душе, так же как и ад.

— В одном месте?

— Да.

— Вперемешку или отдельно?

— Это как зал ожидания на станции Секейкочард. На одной двери написано: зал ожидания первого класса, на другой — второго.

— А что там на самом деле?

— Коридор.

93. Несколько дней спустя. Необычный птенец

Голос в ночи.

Нигде ничего не сказано. Бог наблюдает за нами через бинокль, тела наши медленно сносит ветром, а его мутит, и катятся слезы. Где это сказано?

Мимо промчался Петике, побежал опустить заполненные бабушкой квитки лото. Значит, сегодня суббота.

— А может такое быть, что нас просто уронили в материю? — подбросила я вопрос Нуар. — Как в булькающее повидло?

Она что-то пробурчала, но я ничего не поняла.

Все птенцы подают большие надежды. Именно такие потомки нам и нужны: умные, шустрые, схватывающие все на лету.

И только один их братишка — коротконогий поскребыш — ведет себя как-то странно. Ни в какую не хочет делать того же, что и они, не бегает вместе с братьями, не играет в их игры и ведет себя с ними весьма агрессивно: выхватывает у них из-под клюва самые лакомые куски, случается, щиплет их — и даже, ей-богу, пытается вышвырнуть их из гнезда. В чем нет никакого смысла, потому что все остальные давно уже весело впрыгивают и выпрыгивают из него, в то время как он только разевает клюв, верещит и размахивает хилыми крылышками.

Никто из нас таких странных страусов еще никогда не видывал.

94. Хэппи-энд. Жизнь. Авоська. Очередной аукцион

Как выяснилось впоследствии, бриллиант проглотил страус по имени Дада. Умело прооперировав страуса, Сиприен извлекает из его зоба камень, женится на Алисе, и Якоб Вандергард дарит им бриллиант.

Как говорит Лаца Зашибленный, у писателя Уэллса в одной из историй страусы тоже глотают волшебный алмаз, но там дело происходит во время морского путешествия.

Барнабаш, восточный маг, опоздавший к рождению Мессии, уверяет, что китайцы опять строят стену, но не там, где она была, а совсем в другом месте.

— Если Глыба или другой негодяй захочет стереть или сотрет в нашей памяти, скажем, слово «страус», мы после этого перестанем быть страусами?

— В физическом смысле, конечно, нет, но вы больше не будете узнавать в себе существо, сотворенное по замыслу Божьему, то есть самих себя.

Так ответила мне Нуар.

— Однако, если взять, например, меня, Создатель, похоже, даже не ведал, что я вовсе и не хотела быть страусом, который даже летать не может, точно так же, как до рождения никто не хотел стать венгром, турком, лисой или кузнецом.

— Это испытание…

— Что — это? — перебила я сову.

— Сама жизнь. Кто как сдаст экзамен. Если ты провалился как человек, значит, ты не годишься и в тигры.

— Что значит «тигр»? И кто решает, кому какие сдавать экзамены, и определяет, что нужно, для того чтобы сдать на «отлично» или «хорошо»? На «тройку» или на «двойку»?

— Ответ на этот вопрос ты и сама найдешь. Я даже не предлагаю вернуться к нему позднее.

Я спросила у Петике, как он считает теперь, когда уже хорошо изучил наш язык, имело ли смысл так стараться. Он сказал, что в языке страусов слова отбрасывают более длинные тени, чем в других языках, и что язык наш хранит в себе множество отпечатков архаических знаний. А я как-то не замечала!

Но Пасаран, некогда рыжий, а теперь совершенно лысый, но все еще густо заросший всклокоченной бородой вертухай, про которого Пузан сказал как-то, что рожа у него такая, будто сам черт вытер о нее свою задницу, — так вот, этот Но Пасаран вчера устроил аукцион, выставив на продажу жену, собственное здоровье и белое мраморное надгробие матери. Все три лота ушли. Надгробие погрузил в фургон бывший официант, а ныне пенсионер и мастер золотые руки, делающий столы и буфеты с мраморными столешницами.