Лиловенький цветочек - [2]

— С утра глаза зальют, куда шел — не помнит! — дворничиха с метлой, угрожающе вздымая пыль, приближалась. — Я коснулся рукой лба. Что это было? А было ли? Да и не было ничего! Цифирки наручных часов запечатлелись в мозгу — опаздываю. Уже выбегая из двора, боковым зрением я отметил открытый люк и спину человека в румашке и расползающемся по шву пиджаке. И почему-то дивный сад связался с потертой фигурой, покидавшей свое ночное прибежище. И это было странно! Однако думать некогда, и уже через сорок минут я сидел в кабинете, напротив — медсестра Танечка. Стройная Танечка надеялась, что наш легкий, ни к чему не обязывающий флирт, завязавшийся с майских праздников («Абсолют» сменился спиртом в стерильных пробирках), перейдет-таки в удушающий роман. Я, признаться, подумывал об этом, но теперь, сегодняшний я отличался от вчерашнего: я умел входить в чужие миры, узнавать тайны, я имел новую, ни с чем не сравнимую радость.

— Сердце, доктор! — он сидел на стуле, одетый скромно, я бы сказал — незаметно, но позади, у двери, — с отсутствующим выражением лица дожидался мощный малый — телохранитель. Так они и ввалились в кабинет вдвоем, и теперь я выслушивал столь драгоценное тело. Ухо уловило легкие шумы, и я уже выписал направление к кардиологу, когда вдруг легко, без усилия, оказался на самой границе своих светлых и темных владений — вниз сбегали березы, на вершине угрюмо толпились ели. Я попытался остановиться, но меня уже поволокло, и не среди деревьев металась моя душа, а в пропитанных пылью заводских стенах: высокие окошки где-то под потолком не давали свету пробиться сквозь густую паутину, и весь этот мрачный металлический хлам как-то жутко ухал мне навстречу. Там, впереди, дернулась какая-то тень, пытаясь скрыться, я ощутил ток ее ужаса. Декорация собралась в гигантский пресс, и крошечная тень металась в опасной близости от ухающей пасти, но тут ее настигла другая тень, темнее и больше. Пасть сомкнулась. Воцарилась тишина, вновь повсюду лежали горы никчемного пыльного хлама, но ужас струился из-под ног, и, наклонившись, я заметил, что стою по колено в крови. Тут я крикнул и очнулся в кабинете, телохранитель стоял у меня за спиной, а скромный, богатый дядя, посмеиваясь, пробормотал:

— Доктору самому лечиться надо.

Они ушли. Танечка попыталась было выразить сочувствие, но я сослался на головную боль и закрыл тему. В чудесный июньский день — тепло, но не жарко — поликлиника пустовала. Еще только раз нарушили наше уединение.

Это была девушка, вернее, топ-модель. Едва она вошла, я почувствовал, как напряглась Танечка: еще бы — длинные загорелые ноги в шортах и легкая, легчайшая блузка, наверное, так Ева одевалась на заре человечества: три фиговых листка — и Адам покорен. Но Танечка могла не волноваться, если б только знала она, что не доступные глазу прелести горячат мое воображение, а нечто тайное, то, что нутрии. Кровавый мафиозо ушел, пусть убирается и лечит свое каменное сердце, пусть прихватит с собой лужу крови и ухающую пасть пресса. Мне требовался отдых, а при виде смугловатой красавицы являлась мысль о пляже, набегающих волнах, алмазно блестящем песке, о пальмах и любовных утехах.

Я уже знал путь внутрь, и пока стетоскоп касался ее кожи, я вступил в ее мир. Сначала я удивился тому, что там так темно. Серое, нависшее небо, влажная болотная духота, запах прелой травы. И вдруг я почувствовал, что там кто-то живет, под чьим-то вздохом клонится трава. Сделав шаг, я упал, зацепившись за что-то ногой, — это было похоже на поваленный ствол, шершавый, в каких-то чешуйках, пупырышках. И тут ствол ожил, свернувшись тугим кольцом и со свистом развернувшись в хлыст. Позади и там, дальше, раздался такой же свист, — щупальцы гигантского спрута протянулись по траве, и вовсе не небо колыхалось надо мной, это вздымалось и опадало отвратительное серое брюхо. Задыхаясь, я полз прочь, пока сквозь бесконечные усилия не оказался на знакомой, своей опушке. Я заставил непослушное тело катиться вниз, в березовое царство.

Девица смотрела на меня с неподдельным интересом:

— Что-нибудь смертельное, доктор?

Видимо, мое сочувствие к ней (как же она живет-то, бедная, и спит, и ест в обнимку со спрутом, что это? Зависть, сладострастие, тяга к самоубийству?) слишком ясно написалось на моем лице.

— Нет, нет, все в порядке.

Я подписал справку в бассейн, и она ушла плавать по жизненному морю.

Вечером лег я поздно, бабушка уже давно сладко посапывала в своей комнате. Мне было страшно. Я так любил прежде это стояние: на грани яви и сна, бродить, лететь среди солнечных берез, но теперь-то я знал, где-то изнутри себя, я влез в тайное-тайных, нарушил равновесие, сбился с пути, заблудился в трех соснах, вернее — елях. Я расслабился, уговаривая себя аутотренингом, и тут ветка, сырая, с длинными иглами, хлестнула меня по лицу. Они надвигались со всех сторон, словно не деревья, а воины в остроконечных шлемах, я упал на слежавшийся еловый наст и различил далекое уханье, весь мой еловый подспудный мирок утягивало туда, где меж двух наковален — меня сплющит, сведет на нет, и больше не будет ничего. Тянуло гнилью, разложением, я знал, что тут, где-то под старой елкой, под бахромой ее нижних ветвей, разлагается детский трупик прихваченный мной у толстощекой продавщицы. И я уже не удивился, услышав посвист щупалец и ощутив смрадное дыхание спрута. Десятки раз за ночь я побывал на опушке, и всякий раз, хотя душа моя стремилась в березы, что-то, словно магнит, волокло меня в душную еловую чащу. Я хотел одного — избавиться, я вошел в тайну, я хочу запечатать ее, но моя собственная тьма притягивала чужие страсти, и я оказался бессилен перед их натиском. Я был открыт и трепетал как полотнище под порывами ветра.