Лилии жизни - [7]

Максвелл чувствовал, как обезумевший томбов с чудовищной силой перегибает его назад, раз за разом разражаясь все более диким смехом. Потом он почувствовал на лице прикосновение чего-то скользкого и волосатого и никак не мог вздохнуть. Отчаянно вырвавшись, он попытался крикнуть, этого-то и ждал Шан Дхи. Тонкая ткань мешочка с ядом лопнула, коснувшись зубов ученого, и он почувствовал на губах тошнотворную маслянистую жидкость. Язык и небо обожгло. Максвелл чувствовал себя опозоренным и оскверненным и хотел только умереть, немедленно умереть. Но именно тогда произошло что-то странное.

Отвращение и тошнота внезапно прошли, как будто их никогда и не было. Вместо этого он ощущал какую-то небесную радость, восторг, превосходящий все, что только можно себе представить. Он не был уже больным и знал, что никогда не будет болеть. Он был силен и мог бы схватиться с самым сильным атлетом. Жизнь казалась ему великолепной, и он должен был как-то выразить это. Максвелл издал крик, который эхом отразился от дальнего конца поляны, а потом все начало бешено кружиться вокруг него. Огни загорались и гасли, а вой в святыне начал постепенно утихать, пока не замер в отдалении. Что было потом, Максвелл не помнил.

Он проснулся, когда светало, и подумал, что это рассвет следующего дня. Он лежал лицом к земле в грязи перед воротами святыни. Некоторое время Максвелл не шевелился, ожидая неизбежного приступа головной боли. После такого отравления - он как в тумане вспоминал, подробности - должна была прийти головная боль и боль чудовищная. Однако ее не было. Не было и отвратительного вкуса во рту. Максвелл вынужден был признать, что чувствует себя великолепно, и подумал, не сошел ли он с ума. Неуверенно он попытался подняться, ожидая, что начнется рвота, но ничего подобного! Он был свеж как младенец. Ни о чем не думая, он вскочил на ноги, однако тут же пожалел об этом, потому что ударился головой обо что-то, чего не увидел сначала и что теперь с треском упало. Взглянув на этот предмет, он замер: перед ним лежали три длинные деревянные рейки, связанные лианой и заканчивающиеся пучком разноцветных перьев. Из перьев щерил зубы череп. Видимо, ночью кто-то установил над ним этот зловещий символ: предупреждение, что лежащий человек - табу.

Максвелл взглянул на святыню. Она была закрыта наглухо, двери старательно заперты. Поляна тоже опустела, в шалашах никого не было. Обряд закончился, участники ушли, и все теперь вновь было табу. Часы Максвелла показывали четыре часа дня, значит, он спал много часов.

Внезапно он вспомнил о Парксе. Ведь он сказал, что сейчас вернется. Где же он теперь? Может, Шан Дхи напал и на него? Он быстро огляделся, но не нашел и следа приятеля. Широко шагая, Максвелл перешел через поляну.

Перед шалашом он остановился, как вкопанный. У входа стоял такой же знак табу. С высокой жерди щерила зубы свежеотрубленная голова томбова, а на земле валялись разбросанные, очищенные от мяса кости. Голова была головой Шан Дхи. Вероятно, он нарушил какой-то суровый запрет и заплатил за это жизнью. Максвелл содрогнулся при мысли о том, что может найти в шалаше.

Внутри шалаша был разгром. Пол в обеих половинах покрывали обломки разбитых предметов, большинство научного оборудования было уничтожено, продукты перемешаны с химикалиями. Весь запас табака исчез бесследно, но хуже всего то, что был уничтожен весь запас паракобрина. Об этом говорили раздавленные ампулы и разбитые шприцы. Грабители, как когда-то гитлеровцы, уничтожили все, что не представляло для них ценности.

Однако в эту минуту Максвелла занимало только одно: он должен любой ценой найти Паркса. Он нашел его наконец, закрытого грудой разодранной одежды. Максвелл нагнулся к нему и осмотрел. Он чувствовал себя убийцей. Паркс никогда не выражал особого желания лететь на Венеру. Именно Максвелл уперся, что нужно изучить тот след, на который вывел Хоскинс. Лицо Паркса было напряжено, губы покрыла смертельная бледность, а слабая дрожь свидетельствовала о страшном истощении, вызванном целыми сутками непрерывных конвульсий. Видимо, он опоздал с уколом и упал, так и не сделав его. Максвелл должен был предвидеть это и вернуться из святыни вместе с ним. Теперь было слишком поздно. Паракобрина больше не было, и Паркс должен был умереть до наступления ночи.

Максвелла охватило отчаяние. Минуты шли, и вдруг его осенило: ведь сам он пропустил, по крайней мере, два очередных укола, а чувствовал себя великолепно! Он недоверчиво вытянул руку вперед. Ни следа какой-либо дрожи! Так значит?.. В следующую минуту Максвелл уже судорожно обшаривал покинутые шалаши. Еще несколько минут, и сумерки превратятся в ночь, поэтому времени терять было нельзя. В третьем шалаше он нашел сетку для канкилон, в следующем - поврежденную клетку, которую поспешно исправил, и бегом отправился на край болота.

Он быстро убедился, что поимка ловких канкилон требует совместных действий нескольких человек. Первые три с легкостью удрали от него, четвертый запутался, но начал яростно защищаться.

Максвелл не знал, не теряет ли яд канкилоны свои свойства после смерти паука, но должен был получить его порцию немедленно, пусть даже и ослабленную. Он проткнул чудовище ножом и подождал, пока оно умрет. У него не было с собой никакой емкости, поэтому он оторвал часть рукава своей рубашки и окунул в сочащийся яд. Потом побежал к Парксу.