Ликвидатор - [20]

Он надел бледно-голубую рубашку, вязаный черный галстук и серый костюм. Потом еще плащ; по всем приметам день обещал быть солнечным, но ветер дул холодный. На пути к Грейт-Портленд-стрит он прислонился к стенке вагона и стал думать о Джоселин, чувствуя себя при этом невероятно довольным. И по этой самой причине — виноватым. У убийц не должно быть ни причин, ни права испытывать счастье. Его проблема заключалась в том, что он чересчур быстро размяк, более того, размяк его мозг. Он больше не мог вызывать в себе ненависть по желанию. Даже к таким, как Хартман.

Он спустился вниз к почте и подумал, что, если повезет, позже станет теплее. Ему пришлось напомнить себе, что он не верит в везение и никогда не верил. И только поэтому уцелел.

Он прошел к отделу доставки.

— Пакет для мистера Кардвелла, — сказал служащий. Он наклонился под стойку. — Печатная продукция. Книги, должно быть?

Уайлд расписался и сунул под мышку тяжелую посылку, упакованную в коричневую бумагу.

— Греческие. Моя работа переводить их, — ответил он и отправился к светофору ловить такси.

Расплатившись с таксистом на Кенсингтон-Черч-роуд, он прошел пешком остаток пути, держа посылку под мышкой. Он отпер входную дверь квартиры и положил посылку на кофейный столик. Запах талька Джоселин все еще витал в воздухе, и он широко распахнул окно; он не хотел, чтобы что-то напоминало о ней, когда он работает. Включил на стерео ноктюрн Шопена, закурил сигару и сел перед посылкой. Он подумал, что поздним утром лондонская квартира — самое очаровательное и самое пустынное место на свете. Затем развязал шпагат и развернул помятую картонную обертку. Внутри находилось шесть книг исключительно скучного вида, каждая из которых была предположительно написана на греческом. Он подумал, что греческий — это язык, который следовало бы выучить; буквы интриговали его. Однако книг было шесть вместо трех; ему показалось, что определенно похолодало.

Каждую книгу обхватывала широкая резинка. Уайлд снял одну, открыл книгу и вытащил сто пятифунтовых купюр из выемки, оттуда, где середина страниц была аккуратно вырезана. Купюры были тоже перехвачены резинкой. Он сделал то же самое с остальными книгами и выложил перед собой шесть пачек. Он не стал пересчитывать деньги. Его гонорар составлял тысячу пятьсот фунтов в качестве аванса и тысячу пятьсот фунтов по завершении работы, и Кэннинг никогда не ошибался. Поэтому он с отвращением рассматривал лежавшие перед ним три тысячи. То, что у Кэннинга через день после его возвращения появилось новое задание, само по себе предполагало наличие некоей чрезвычайной ситуации, а он пребывал в настроении, совсем не подходящем для чрезвычайных ситуаций. Он вздохнул и аккуратно подбросил первую пачку так, чтобы каждая купюра падала ему на руку. В четвертой пачке был листок бумаги, соединенный каплей клея с шестьдесят третьей купюрой. «Я увижу твою машину сегодня в шесть вечера», — гласил отпечатанный на машинке текст.

Уайлд чиркнул спичкой и стал смотреть, как записка становится коричневой, а потом сворачивается, превращаясь в ничто. Он подумал, что желание Кэннинга встретиться с ним, впервые за три года, именно в тот день, когда он сам впервые в жизни захотел с ним повидаться, было уж слишком большим совпадением. Но не таким, в котором он мог разобраться до наступления шести вечера. Он не видел никаких причин менять свои планы, а потому взял листок бумаги, написал короткое письмо и, свернув, положил в длинный конверт, затем засунул одну пачку пятифунтовых купюр в задний карман брюк, по одной в брючные карманы и по одной — в карманы пиджака. Шестую пачку он вскрыл и положил двадцать купюр в бумажник вместе с конвертом, оставив остальные восемьдесят в нагрудном кармане.

— Доброе утро, мистер Уайлд, — сказал клерк «Трасти-Сэйвингс-банк». — Хорошо выглядите. Вернулись из поездки?

— Острова Пролива, как обычно. В это время года там просто великолепно. — Уайлд передал ему восемьдесят купюр.

Еще через полмили он зашел в банк «Нэшнл провиншэл».

— Доброе утро, мистер Кларк, — поприветствовала его кассирша.

Уайлд дал ей сто пятифунтовых купюр.

— Прекрасный день для октября, не так ли? — сказала кассирша.

— Да, — ответил Уайлд.

По северной линии он доехал до Бейкер-стрит и прошел пешком до конторы Мартина.

— Доброе утро, мистер Уолтерс, — сказал кассир. — Все готово к новому сезону?

Уайлд дал ему сто пятифунтовых купюр.

— Мы уже на пути.

Клерк пересчитал деньги:

— Все на одну скачку, мистер Уолтерс?

— Да, — ответил Уайлд. — Фаворит упал у последнего препятствия.

— Вас послушать, так самому сыграть захочется, мистер Уолтерс. Неужели вы никогда не проигрываете?

— Если бы я проигрывал, то незачем было сюда приходить.

Было двенадцать минут первого.

Уайлд поел в «Парамаунт-грил». Углубившись в стейк на косточке, он вдруг понял, что чувствует себя напряженно. Поездка к Кэннингу напоминала о томительной дороге, ведущей в кабинет директора школы. Кэннинг не только руководил организацией, он воплощал собой предельную авторитарность викторианского истеблишмента: то, что было хорошо для страны Кэннинга, непременно должно было быть хорошо и для всего остального мира. Чтобы Энтони Хогарт Кэннинг когда-либо усомнился в ценности того или иного мотива или решения, было попросту невообразимо.