Лихие годы (1925–1941) - [131]

1. Неприемлемые безусловно. Таковая вся их материалистическая философия. Знаменитая формула «Религия есть опиум для народа», учение об экономическом базисе как основе исторического процесса и т. д.

2. Положения, приемлемые условно (имевшие большое историческое значение в их время, но теперь, в переменившихся условиях, утратившие свою силу). Таково учение о руководящей роли пролетариата. О необходимости революционного свержения капитализма. Таков великий лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», который сейчас может быть заменен другим лозунгом: «Все трудящиеся, соединяйтесь». И, наконец, термин «диктатура пролетариата», приобретший такое зловещее значение в коммунизме. Разумеется, совершенным анахронизмом является «Коммунистический Манифест», о котором, впрочем, и сами Маркс с Энгельсом, начиная с 60-х годов XIX века, уже нигде не упоминают.

3. Положения, приемлемые для христианина и вполне научные. Такова теория прибавочной стоимости, которая лишь переводит принцип апостола Павла на язык политической экономии. И тот вывод, который из нее следует, — что весь прибавочный продукт должен идти на пользу трудящимся. На наших глазах осуществляется сейчас предсказание об упадке капиталистической системы, и, видимо, предвидение Маркса о национализации крупной промышленности осуществится уже при жизни этого поколения.

Мне приходилось также сформулировать и свое отношение к Октябрьской революции, под знаком которой прошла вся моя жизнь. И здесь я всегда хотел быть максимально объективным и всегда остерегался впасть в какое-либо пристрастие. Разумеется, я всегда (как христианин) осуждал зверства большевиков, так же, как и зверства их противников. Я считал, что кардинальный принцип монопартизма Ленина и Троцкого неизбежно приводит к тирании. Обманный демагогический лозунг «диктатуры пролетариата», который ведет к диктатуре коммунистических нуворишей. Вся советская система, с террором, направленным против церкви, против свободы личности, против свободы слова, печати, собраний, была для меня неприемлема, и я с ней боролся всюду и везде, как только мог. За что боролся? Во всяком случае не за реставрацию старого режима и капитализма.

И опять мне хочется вспомнить один мой разговор с отцом. Отец сказал: «И главное, если бы ты действительно ставил перед собой благородные цели реставрации России, а то ведь одна ерунда… твои христианские социализмы». Я ответил: «Между тобой и мной разница: тебе не нравится советская власть, потому что она для тебя слишком демократична (дала дорогу „хамью“, как ты говоришь), а мне она не нравится, потому что она недостаточно демократична и не дает дороги „хамью“, а по-прежнему держит его в рабстве. Тебе не нравится советская власть, потому что она отняла у тебя деньги, а мне она не нравится потому, что эти деньги пошли не народу, а паразитам». Отец засмеялся: «Поздно я женился. Женился бы лет в 19. В гражданскую тебе было бы 20. Хорошим бы митинговщиком ты был. Солдатня слушала бы и хлопала в ладоши, а теперь этой чепухе, верно, даже твои сопляки в 10 классе не верят».

А я верю!

Последний год

Выше я говорил, что все годы, оканчивающиеся на «0» и на «5», для меня счастливые. 1940 год был удачливый. Окончил институт. Хотел поступить в аспирантуру при своей «alma mater», Василий Алексеевич отсоветовал. Сказал: «Отрежьте полу. Получайте диплом и сматывайтесь. На всех кафедрах Вас знают как идеалиста. Скажите спасибо, что не вытряхнули». Но в то время было легче куда-нибудь устроиться, чем сейчас. Иду я как-то по Исакиевской площади. Вижу на дверях одного из бывших особняков доска: «Научно-исследовательский институт театра и музыки». И тут же объявление: «Прием в аспирантуру». Зашел, справился. А через два дня подал заявление и стал готовиться к экзаменам. Экзамены: история русского театра, история западно-европейского театра, неизменный диамат и немецкий язык. Театр знаю с детства. Еще подчитал кое-что. Экзамены сдал на пятерки. Выдержал. Самое трудное было — немецкий. Сдавал плохо, но простили: все остальные знали не лучше. Этот последний предвоенный год был интересен: он дал мне, скромному учителю, возможность присмотреться к нашей тогдашней высокой интеллигенции: профессорам да театралам.

Институт Театра и Музыки (ныне Институт Театра, Кино и Музыки) имел своеобразную историю. И опять приходится начинать с матушки Екатерины. Особняк, в котором институт помещался, был построен императрицей для небезызвестного графа Платона Зубова. Правда, Зубов не успел еще в него въехать, когда его высокая покровительница умерла. Но Павел I, которому были иногда свойственны великодушные порывы, на свои средства завершил отделку великолепного дворца и подарил его своему старому врагу и одному из будущих своих убийц. Потомки фаворита Екатерины II были, не в пример своему блестящему предку, людьми тихими и мирно жили в особняке на Исакиевской площади вплоть до самой революции. Однако последний Зубов был своеобразным человеком: эстет, любитель живописи, меценат, он объездил всю Европу. Собрал ценнейшую коллекцию древних гравюр; его библиотека до сих пор считается одним из лучших в Советском Союзе собраний по искусствоведению. В начале XX века граф открыл в своем особняке лекторий для великосветской публики. Сам он читал историю античного искусства. Барон Врангель, талантливый искусствовед, безвременно умерший в 28 лет еще до революции, читал историю итальянского возрождения. Князь Волконский (драматург и романист) — историю театра. Но вот наступил 1918 год. Граф нашел ход к Луначарскому и добился того, чтоб его лекторий объявили сначала Институтом Живого Слова, а потом преобразовали в Государственную Академию Искусств (ГАИС). Граф, впрочем, вскоре уехал за границу, а ГАИС, сменив несколько названий, перед войной функционировал как «Научно-исследовательский институт театра и музыки».