Лихие годы (1925–1941) - [123]

И вот снова, как когда-то, Дон-Кихоту противостоит Гамлет с его упорной констатацией: «Весь мир — тюрьма, а коммунизм (с его обожествлением крепкого государства и диктатуры касты) — одно из наихудших ее отделений». И кто может с этим спорить? Так что же все-таки делать нам, одержимым комплексом Гамлета? Философствовать по трактирам, как это делал наш русский Гамлет Иван Карамазов, и уезжать в «Чермашню», когда готовится убийство? Пьянствовать, менять жен, а потом повеситься, как это сделал наш советский Гамлет Есенин? Махнуть на все рукой, сказать: «Делайте, что хотите», и идти в церковь, как это советуют нам многие искренние, хорошие священники и монахи в России?

И тут я вспоминаю ту мою старенькую учительницу и народницу Екатерину Димитриевну Аменицкую, которая мне посоветовала, когда мне было 18 лет, идти в народ. Теперь пришел мой черед советовать молодежи. И я говорю — идите в народ! становитесь священниками, учителями, библиотекарями, колхозниками, рабочими. Несите в народ свет религии, науки, подлинной человечности. Ибо пока народ будет дикий, невежественный, утопающий в пьянстве, ничего путного не выйдет; все будет лишь перемена камер, одну на другую.

В институте я зачитывался также Ницше. Мне нравилась его бесстрашная последовательность, железная воля, не сдающаяся перед болезнью. Мне глубоко врезались в память его слова: «Человека можно любить только за одно: за то, что он мост между обезьяной и сверхчеловеком». И я тоже верю в сверхчеловека, но ищу его не там, где искал Ницше. Сверхчеловеком сильная индивидуальность становится тогда, когда она вся без остатка отдает себя людям, когда она становится нищим духом: у человека ничего не должно остаться при себе. Все — талант, волю, здоровье, счастье — он должен отдать людям, страждущим, нуждающимся людям. Нищий духом есть подлинный сверхчеловек и ему принадлежит Царство Небесное. В данное время страждущим, нуждающимся является наш народ. Он живет во тьме, в невежестве, гибнет в пьянстве, во лжи, в нужде. Надо идти к нему. А тот, кто придет к нему с раскрытым сердцем, с душой, полной любви, увидит, что надо делать.

«Что не излечит лекарство, излечит железо, что не излечит железо, излечит огонь». «Просвещенный, пропитанный демократическими идеями, народ сам поймет, какое средство применить, чтоб обрести свободу: лекарство реформ, железо сопротивления или огонь революции».

Так что в конечных выводах все три мушкетера сходились; разница была лишь в нюансах: ни я, ни Володя не были противниками революции, о которой мечтал Борис, ни я, ни Борис не имели ничего против неоэсеровской партии, и, верно, все трое в нее вступили бы, если бы она была. Ни Борис, ни Володя не отрицали необходимость «хождения в народ». И все трое, независимо от религиозных верований (я — православный, Вишневский — свободный христианин, Григорьев, считавший себя неверующим), руководствовались евангельским правилом: «Больши сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя» (Иоанн 15, 13). Господь дал малый срок жизни моим двум братьям-друзьям, оба они дожили лишь до 25 лет, а я? Я дожил до 60.

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою,

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под грозою.

В то время в институте я непрерывно говорил о комплексе Гамлета[20]. Разумеется, я оповещал всех и каждого только о первой, «литературоведческой» части моих рассуждений; вторую часть я благоразумно приберегал для самых близких (Друзей вроде Бориса Григорьева, Володи Вишневского и других. Однако выводы напрашивались сами собой. «Комплекс Гамлета» — это звучало очень возвышенно и создавало широкую раму, в которой можно было поместить многое. Впервые я публично сформулировал эту теорию в студенческом реферате по поводу «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Реферат удался; его даже хотели напечатать в Ученых записках института, но в последний момент отставили. Видимо, почуяли что-то неладное. Затем, в своих выступлениях на семинарах, в своих вопросах преподавателям на лекциях, в частных беседах, я неоднократно возвращался к этой теме. Одним это нравилось, других интересовало, некоторых раздражало: «Он нас с ума свел своими комплексами», — злобно сказала одна из наших девиц. «Ты знал, что всегда сумеешь заморочить им голову своими комплексами, а потому спал спокойно», — сказал мне в 1941 году в момент запальчивости Борис. Было ли это так? Думаю, что нет. Я говорил правду, только правду, ничего, кроме правды, но не всю правду. Это и была единственная возможная форма общественной деятельности в Советском Союзе в те времена. (Самоубийцы не в счет!)

Я планировал в то время грандиозную работу: «Комплекс Гамлета и его развитие в мировой литературе», вовлек в свои планы и Бориса, и Володю Вишневского, и мы мечтали этим заняться после окончания института. Заинтересовались и некоторые наши преподаватели. Таким образом, вокруг меня начали ходить толки. Назревал нарыв. Он должен был прорваться.

И прорвался. 15 мая 1938 года в институте шла лекция по западно-европейской литературе. Темой было творчество Шиллера. Читал лекцию Борис Яковлевич Гейман, доцент, очень полный пожилой человек, страдавший одышкой, с неприятным, брюзгливым выражением лица. Григорьев прозвал его Гаргантюа, и неверно: у него не было и тени добродушия раблезианского героя. Наоборот, он был человек желчный и донельзя раздражительный, хотя и неплохо знавший свое дело. Меня он буквально не переваривал за мою нахальную манеру сидеть на последней парте и пробегать газету в то время, когда все в поте лица записывали его откровения. Уже вошло в традицию, что после лекции я выступал с так называемыми «развернутыми вопросами» и, как он потом говорил, «давал каждый раз диаметрально противоположное толкование темы». На этот раз я остался верен себе: «Мы услышали сейчас, что недостатком Шиллера является то, что у него этическая проблема всегда превалирует над социальной. А не является ли это как раз самой сильной его стороной? Ведь именно благодаря этому он смог вместо головной кантовской этики создать живую, вдохновенную мораль, основанную на сердечном порыве, на вдохновении, на любви к людям. Разве не поэтому Шиллер стал, по выражению Белинского, „благородным адвокатом человечества“». Гейман встал и тяжело задышал, покраснел, склеротические жилы выступили у него на лбу. «Товарищ Левитин… товарищ Левитин… товарищ Левитин, — прохрипел он, точно у него с горла только что сняли веревку. — Вы меня понимаете, не правда ли?» «Нисколько», — сказал я. «Вы находитесь в стенах советского вуза, а не в вузе фашистской Германии». В аудитории поднялся шум. Встала с места очень хорошая женщина, Лидия Ивановна Митрофанова, (наш староста, старая учительница, пришедшая к нам, чтобы получить диплом) и энергично выступила в мою защиту. Потом другая дама — Елена Васильевна. Гейман только задыхался: «Товарищ, Вы ничего не поняли». В этот момент вступило новое действующее лицо. Некий Мирон Михайлович Гельфанд. Колоритная личность. Он был старше меня на пять лет, ему было 28. Преподаватель литературы в одной из школ рабочей молодежи. Среднего роста. Жгучий брюнет. В очках. Когда-то он учился в институте. Потом был исключен за соц. происхождение (кажется, приходился дальним родственником знаменитому Парвусу). Когда «классовый отбор» при приеме в институт был отменен, пришел к нам доучиваться. Он шел по курсу вторым. И мы с ним всегда друг друга не любили. Я этого нисколько не скрывал, а он старался быть со мной любезным. Теперь он попросил слово и очень спокойно, очень серьезно, хорошим литературным языком выступил с форменным доносом: «Мне кажется, те товарищи, которые выступают здесь так рьяно в защиту товарища Левитина, совершенно не правы. Ни для кого не является секретом, что товарищ Левитин находится в плену идеалистических концепций. Кому не известно, что товарищ Левитин является ревностным почитателем Владимира Соловьева, которого он цитирует буквально после каждого третьего слова. И, конечно, недостойно советского педагога и советского студента быть проводником идеалистических идей. Преподаватель только исполнил свой долг, и мы должны быть ему за это благодарны». Произнеся эту тираду, почтенный Мирон Михайлович протер очки и спокойно сел на место. Вскочив с места со свойственной мне стремительностью, я сказал: «Дайте мне слово для ответа». «Хватит, Вы уж достаточно поговорили!» — прокричал весь красный от волнения Гейман. «Если мне здесь зажимают рот, мне остается только уйти отсюда», — сказал я, схватив портфель. «Пожалуйста, пожалуйста», — ответил, несколько смутившись, Гейман. А я, выскочив как ошпаренный из аудитории, захлопнул за собой дверь так, что все стекла задрожали. «Это дуэль! Это настоящая дуэль», — хрипел Гейман. В аудитории стоял невообразимый шум… А я стремглав ворвался в кабинет к декану. Деканом вечернего отделения филологического факультета был в то время Николай Павлович Каноныкин. Сын священника, окончивший в свое время Уфимскую Духовную семинарию, Николай Павлович затем пошел в университет и стал учителем словесности одной из питерских гимназий. Теперь он вел у нас методику русского языка и деканствовал на вечернем факультете. Высокого роста, аккуратный, с небольшой бородой, он был воплощением спокойствия, благодушия, безмятежности. Говорил ровно, четко, выговаривая каждое слово, никогда не повышая голоса.