Лихие годы (1925–1941) - [121]

Я в эти годы работал в школах малограмотных, где стукачей не было (коллектив — 3–4 старых учительницы); в институте же лишь в мае 1938 года произошел инцидент, едва не стоивший мне головы, но об этом после. А сейчас вернемся к нашим кружкам молодежи.

К 1937 году наше дело имело многообещающие перспективы. Каждый из нас что-то делал. Наибольшими успехами мог похвалиться Борис: помимо мальцов (своих старых школьных товарищей), ему удалось привлечь двух солидных людей (они уже умерли, поэтому назову их имена): своего тезку Бориса Померанцева, молодого, талантливого биолога, научного сотрудника Института зоологии при Академии Наук, и молодого писателя Глеба Чайкина. Самое главное, что этот кружок не распался и во время ежовщины и существовал вплоть до самой войны. Опять осуществилось то, о чем я говорил выше: скромный, молчаливый, заикающийся Борис делал гораздо больше, чем мы, говоруны и позеры. После ежовщины, как я сказал выше, Борис сильно переменился. Он стал сторонником революции — только она сможет свергнуть ненавистный режим. Он не хотел, чтоб народ снова ошибся. Он за новый строй. И хотя прямо не отрекался от социализма, но стоял за товарищества на добровольных, кооперативных началах. Будущий строй России ему представлялся как сильное демократическое и национальное государство, без тени «керенщины», расхлябанности, фальшивого либерализма. Будущей войной надо было воспользоваться, чтоб раздуть революцию. Для этого надо готовить волевых, смелых парней, которые смогли бы стать руководящей силой. Через много лет я прочел программу НТС и ахнул. Впечатление такое, что это писал Борис Григорьев в 1938 или 1939 году. Жизнь не радовала Бориса. Здоровье его становилось все хуже и хуже. Его мучила язва желудка и двенадцатиперстной кишки. Надо было бросить курить. Но этого он не мог и не хотел. Папироса ему была необходима как воздух.

И самое ужасное: в 1939 году заболел его отец. Вскоре поставили диагноз — рак печени. 21 ноября 1940 года Иван Васильевич умер. Умер хороший русский человек, трудолюбивый, талантливый, веселый, добродушный. Его до сих пор вспоминают в научно-исследовательских институтах; он считался лучшим в России специалистом по изображению насекомых и микробов под микроскопом. Смерть отца наложила мрачные блики на Бориса. Последний предвоенный год — год предчувствия близкой смерти. В это время мы окончили институт, и это тоже сделало жизнь более скучной, однообразной. Ученики его обожали. Он преподавал в это время в старших классах. Блестяще у него получались уроки, посвященные произведениям, в которых раскрывалась тема одинокой, обреченной на гибель личности. Я помню, я присутствовал на его уроке, посвященном Жуковскому. Он читал стихотворение «Бедный певец», читал так, что весь класс замер; слышно было жужжание мухи. С особым чувством произносил он рефрен: «Бедный певец». В стихотворении он повторяется трижды. А мне сделалось жутко. Я почувствовал в интонации Бориса, что это он говорит о себе, предчувствует свою гибель, — и это предчувствие передалось мне: я понял, что не жилец он на этом свете. «Бедный певец».

Володя Вишневский остался все таким же романтиком. Причем у него «романтизм» был вполне сознательным. Шиллер, Виктор Гюго, молодой Горький, по его мнению, гораздо полнее выражают сущность жизни, ощущают ее пульс, чем Гете, Флобер и Лесков. Его лозунгом оставались слова: «Безумство храбрых вот мудрость жизни». И эта мысль о «безумстве храбрых» сплеталась у него с понятием «юродства проповеди» у апостола Павла. Как можно больше безумства! Как можно больше юродства — и мир будет спасен. «Ибо не красотой, а безумием спасается мир», — писал он в одном своем реферате. В философском смысле это было очень близко к экзистенциализму (тогда мы этого термина еще не знали), т. к. по его мнению безумство, юродство лежит в основе мира. Политически это воплощалось в идеологии эсеровской партии. Володя после некоторого периода блужданий осознал себя эсером и лелеял мысль о воссоздании этой партии. Марксизм для него был ненавистен; он его сравнивал с писцом из романа Новалиса «Генрих фон Офтердинген», тогда как романтическое народничество было для него воплощением прекрасной «Басни» из этого же романа. Свою теорию он применял и к тогдашней политической ситуации. «Конечно, бороться одновременно с фашизмом и большевизмом, бросать им вызов — с точки зрения ходячей политической мудрости безумие, но в политике и всегда побеждает безумие. Жанна д'Арк, Лютер, Томас Мюнцер — были безумцами, потому они и победили». Его старые друзья из института Покровского, однако, его сторонились; русский мужичок почитает юродивых, но самому ему юродство не свойственно — слишком много в нем «себе на уме», житейского здравого смысла. Да и ежовщина их напугала: они прекратили решительно всякую политическую деятельность. Со мной и Борисом они еще иногда (очень редко) встречались; однако Володю (этого «одержимого») просто боялись. Герценовцы тоже все ушли в личную жизнь.

С Алексеем из университета, с которым Николай просил меня держать связь, контакты у меня были весьма поверхностные: внутренней спайки не получилось. Сухой человек, уже успевший облысеть и в очках, педант, аккуратист, чистоплюй, он не внушал мне особых симпатий. Наши встречи были эпизодическими; мы оставались с ним на «Вы», и разговоры носили чисто деловой характер. Наконец в 1937 году, встретившись со мной в пивной против Балтийского вокзала (мы перенесли туда наши встречи, т. к. в василеостровских пивных мы слишком примелькались, все нас знали, начиная от официантов, кончая уборщицами), Алексей мне сообщил, что в университете все очень взволнованы, т. к. произошло несколько арестов, арестован, между прочим, сын Гумилева Лев, студент исторического факультета. НКВД и здесь, по обыкновению, попало пальцем в небо — взяло несколько горячих, откровенных, но в политическом смысле абсолютно безобидных ребят. Алексей информировал меня о том, что их организация постановила ввиду сложившихся обстоятельств прекратить временно свою деятельность. После этого я поддерживал лишь дружеские бытовые связи с некоторыми университетскими ребятами, встречаясь с ними, по обыкновению, в пивных. О моих друзьях из церковной молодежи и говорить нечего: они все были смертельно напуганы и боялись слово сказать.