Лихие дни - [2]

— Спрятал, — усмехнулась Маринка. — Прячь, пожалуйста! Хоть все свое добро вынеси да выброси, очень-то мне нужно!

А про себя подумала: «Интересно! Спрятал даже. Ну, прячь, прячь, все равно разыщу. Разыщу, принесу в избу и положу на стол. Вот ты глаза-то вытаращишь!»

Маринке стало весело, и она совсем забыла про немцев.

Какую песню пели сверчки

К ночи за лесами началась стрельба. Ба-бах! Ба-бах! — били за лесом орудия. Бум! — ударяли бомбы. Бум! Бум!

— Батюшки мои, — вздыхала бабушка, — война-то все ближе и ближе! Ну как, бой у нас в деревне будет?

— Да с кем бой-то, — возразила мать, — наши ушли. А немцы сюда и не подойдут. В такую глушь, в такие леса! В снегу им тут завязнуть, что ли?

— Хорошо, кабы не пошли.

— Да и не пойдут.

Маринка влезла к дедушке на лежанку и примостилась у него за спиной, на мягком полушубке. Ганя устал за день и уснул на печке. Как только голова его коснулась подушки, он тотчас засопел носом.

В теплой дремотной тишине трещали сверчки.

— Ты слышишь, как сверчки поют? — спросил дед.

— Слышу, — сказала Маринка.

— А ты разбираешь, какую они песню поют?

— Песню?! Ты всегда, дедушка, что-нибудь придумаешь.

— Песню. Вот, слышишь?

Наша печ-ка вы-со-ка,

Наша печ-ка ши-ро-ка…

Маринка улыбнулась, но затихла и прислушалась. И вот удивительно: она и в самом деле услышала, как сверчки весело повторяли эти самые слова:

Наша печ-ка вы-со-ка,

Наша печ-ка ши-ро-ка…

— Слышу… — прошептала Маринка радостно, — слышу!

— А дальше разбираешь?!

И на нашей на печи

Не остынут кирпичи.

Чтобы к нам пришла беда

Не поверим никогда!

Где-то там идет война,

Не заденет нас она…

Маринка слушала, затаив дыхание. А потом сказала нахмурясь:

— Дедушка, а что же это за песня у них? Они, значит, никакой войны не боятся? Почему же?

— А потому, что им кажется, что их печка крепче всех крепостей на свете и что до их печки никто добраться не сможет.

— А если немцы придут да печку разломают?

— А!.. Ну, тогда они совсем другую песню запоют, совсем другую.

Мать сидела за столом возле лампы и вязала варежки. Она взглянула на деда, улыбнулась и сказала:

— Папаша, про кого ты говоришь? Уж не я ли такую песню пою?

— Да нет, — ответил дедушка, — это мы с Маринкой про сверчков разговариваем.

Страх

Сладкая дрема незаметно подобралась к Маринке. Ленивыми стали ее руки и ноги, тяжелыми стали ресницы — так и тянет их вниз, никак не поднимешь…

Но есть еще узенькая щелочка, еще что-то видят Маринкины глаза. Маринка глядит на пеструю занавеску у печки. Занавеска желтая, а по желтому полю вытканы коричневые лисички и зеленые кустики. И вот занавеска понемногу вся оживает. Тихо-тихо начинают покачиваться зеленые кустики, словно ветер шевелит их… Вот и лисички зашевелились. Ожили — бегают, играют, шевелят хвостами, безмолвные и беззвучные как тени…

А тут еще и от лампы потянулись во все стороны широкие желтые лучи — полна изба лучей!..

Больше Маринка ничего не видела, сон одолел ее. Она не слышала даже, как мать взяла ее на руки и перенесла на постель.

Все уснули. Тихо-тихо было в избе. Только шуршали сверчки за печкой, похрапывал легонько дед да изредка потрескивали стены от крепкого мороза.

И вдруг среди этой глубокой ночной тишины раздался удар. Удар был такой сильный, что стекла звякнули в окнах и с полки упала стоявшая на краю жестяная чайница. Все вскочили. Маринка вскрикнула. Ганя поднял от подушки свою белокурую всклокоченную голову, но, посмотрев вокруг широко раскрытыми глазами, снова опустился на подушку и засопел носом: сон был сильнее его.

Мать и бабушка поспешно оделись, вышли на улицу. Маринка сунула ноги в валенки — одну в свой, другую в Ганин, — схватила дедов полушубок и побежала за ними. На крыльце от крепкого мороза у Маринки на минутку захватило дух.

Весь народ высыпал на улицу. Тихо стояли у своих дворов и разговаривали вполголоса. Маринка вышла к палисаднику. Безмолвная, снежная, вся седая от инея была ночь. Деревья стояли белые и пушистые. И среди этой снежной ночи над этими белыми деревьями широко разливалось зловещее малиновое зарево огромного пожара.

— Бабушка, что это? Загорелось? — спросила Маринка. — Это станция горит, да?

— Ты куда вылезла? — закричала на нее бабушка. — С постели, да на мороз! Пошла в избу, ну-ка!

— Да ты хоть скажи, где ударило-то. Ну, бабушка!

Но бабушка схватила ее за руку и без разговоров потащила в избу.

Дед сидел на своей лежанке. Он тоже хотел было выйти посмотреть, да никак не мог найти своего полушубка.

— Что там? — спросил он.

— Ой, дедушка, — сказала Маринка, понизив голос, — там все небо красное, все-то небо горит!

Вскоре пришла мать.

— Говорят, мост возле станции взорвали, — сказала она. — Там фашисты.

— Батюшки! Уж на станцию пришли! — всплеснула руками бабушка. — Ой-ой!.. Ну, идет беда и к нам.

Дед опустил свою седую голову.

— Да, — невесело повторил он, — беда идет.

— Ну, будет вам горевать прежде времени, — ласково молвила мать. — Может, идет, идет, да и пройдет мимо! Ложитесь-ка да спите лучше.

Мать улеглась, закуталась в одеяло с головой и замолчала. Но Маринка знала, что она не спит. Бабушка тоже не спала, она все что-то шептала про себя, вздыхала, охала.