Лицо войны - [11]

За лесом в ложбинке, вдали от неприятеля и вне его обстрела, расположился обоз, лазаретные повозки и походные кухни, из труб которых тянулись тонкие струйки черного дыма. Перед лесом версты на две позади края плоскогорья чернели пушки батарей и на крыше чудом уцелевшего домика, наполовину, правда, разрушенного, устроился наблюдательный пункт и у задней стены — телефон.

После стакана чаю, выпитого вприкуску с куском черного хлеба, показавшегося вкуснее всякого пирожного, стало как-то веселее, теплее и спокойнее на душе, Понемногу выползали из окопов, стряхивали с себя прилипшую за ночь от лежанья на земле грязь и в бинокли, а у кого их не было и невооруженным глазом, всматривались пристально и нетерпеливо в силуэты далекой деревни и леса, куда отошел после вчерашнего боя неприятель.

Тихие разговоры, добродушная перебранка, смех и шутки, — все это возобновилось вновь, как и вчера, как третьего дня, как и все дни похода, словно не было за спиной десятков верст, пройденных пешком по ужасным дорогам, размякшим от дождей и разбитым снарядами, словно не было боев, не было опасностей…

С рассветом жизнь вернулась в свою прежнюю колею, колею мирного бивуака! Но все ждали и каждый таил в сердце это ожидание нового боя, новых неизбежных опасностей и подвигов…

III

Но вот проснулись и немцы…

Мы сперва видели только в сильные бинокли, как выползла из деревни черная длинная колонна людей, казавшаяся какой-то исполинской змеей, вытянувшей свое чешуйчатое тело по серо-зеленой глади поля, но вскоре и простым глазом можно было различить германскую пехоту, уходившую куда-то вправо, словно отступавшую, но на самом деле пытавшуюся выполнить коварный план глубокого обхода.

И план этот был быстро разгадан: с опушки леса, оттуда, где чернели наши пушки и высился полуразрушенный дом с телефоном, гулко ахнули в упругом утреннем воздухе один за другим шесть выстрелов и через наши головы, через болота, к извивающейся черной змее перемещающихся неприятельских колонн понеслись свистящие и завывающие стальные стаканы. Мы видели издалека белые вспышки взрывов, и только через несколько секунд долетели до нас отдаленные звуки; это был лязг лопающейся шрапнели и чистый медный голос германской трубы, игравшей наступление…

Одновременно далекая синяя полоса леса, в которой упирался тыл неприятеля, словно растрескалась огненными брешами, и каждая вспышка послала к нам по невидимой гранате, пронесшейся над нашими головами и разорвавшейся где-то позади в стороне от нашей батареи.

С этой минуты, словно по какому-то взаимному соглашению, обе батареи, — и наша и немецкая, — уступая любезно друг другу очередь и выжидая равные интервалы, загремели, посылая друг к другу рассыпающуюся свинцовым дождем шрапнель и гранаты, вырывающие с корнем деревья и образующие в земле глубокие воронкообразные ямы..

Это длилось до полудня, пока германская пехота не оставила своего плана обхода, пока она не убедилась, что ее хитрость раскрыта, что раньше, чем добиться своего, ей придется собственными телами заткнуть эти стальные жерла, выбрасывающие ей в лицо целый ад свинца и стали.

Тогда черная змея поползла обратно, извиваясь по полю, то исчезая в какой-нибудь ложбине или за каким-нибудь естественным прикрытием, то снова выползая на открытое место и поблескивая сталью своих примкнутых штыков.

IV

Батареи умолкли. Побитая опушка леса, усеянная расщепленными и вырванными из земли деревьями, еще гудела, и гул этот распространялся в чаще, словно одно дерево передавало другому, один куст шептал своему соседу об ужасе всего виденного и пережитого в это утро.

Солдаты готовились к бою. Теперь уже всем было ясно, что немцы, потерпевшие неудачу со своим обходом и сознавая всю громадную важность обладания позицией, господствующей над местностью, теперь будут делать нечеловеческие, отчаянные попытки овладеть ею, если нельзя было хитростью, то прямо постараются задавить своей численностью, убийственным огнем своей тяжелой артиллерии.

И русские солдаты, устраивающиеся теперь поудобнее в своих окопах, укладывающие на бруствера вещевые мешки и ранцы, понимали это ясно, понимали и чувствовали, что теперь настал их черед действовать, их черед показать, как велико превосходство открытой, прямой и беззаветной храбрости перед исполинскими орудиями и снарядами чудовищной силы.

Одни подтягивали ремни, другие оправляли подсумки третьи осматривали винтовки и обтирали полами шинелей замки, засорившиеся от набивающегося в них мокрого песку.

— «Чемодан» — закричал кто-то. Над головами пронесся пресловутый немецкий «чемодан».

Гудело, словно в лесу перед грозой, когда расходившийся ветер гнет вершины старых высоких елей, и они скрипят и шумят заунывными голосами. Воздух стонал, словно громадное стальное тело несущегося германского снаряда причиняло ему физическую боль.

Взорвался «чемодан» где-то далеко позади, но нам не было уже времени следить за разрывами; один за другим уже не соблюдая очереди, выплевывали в нас свои исполинские снаряды немецкие мортиры, и вой, стон и визг воздуха вместе с лязгом и грохотом взрывов слился в одну ужасающую, терзающую уши, мелодию.