Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря - [85]

— Помилуйте! — прервал ее канцлер, заметив на лице короля опасное воодушевление. — Идти на Париж? Вы, как видно, забыли, сколько на пути английских укреплений.

— Вот цена этим укреплениям! — сказала Жанна, презрительно щелкнув пальцами. — Откуда мы сейчас пришли? Из Жиена. А куда? В Реймс! Что было на пути? Сплошные английские крепости. А что с ними теперь? Они стали французскими, и притом без единого выстрела! — Полководцы начали громко выражать одобрение, и Жанна немного выждала, прежде чем продолжать. — Да, на нашем пути были сплошь английские крепости, а сейчас позади нас — сплошь французские. Что же это доказывает? На это вам и ребенок может ответить. В крепостях на пути к Парижу те же англичане, а не какие-нибудь другие. Они тоже боятся, тоже сомневаются, тоже пали духом, обессилели и ждут Божьей кары. Нам стоит только выступить, немедленно выступить, и крепости — наши, Париж — наш, Франция — наша! Повелите, о мой король, повелите вашей служанке.

— Стойте! — вскричал канцлер. — Было бы безумием так оскорбить герцога Бургундского. По договору, который мы надеемся с ним заключить…

— Ах, вы надеетесь заключить с ним договор? А сколько лет он презирал вас и глумился над вами? Разве уговорами вы его смягчили и склонили вас слушать? Нет — ударами! Ударами, которые мы ему нанесли! Других уговоров этот матерый мятежник не понимает. Что для него слова? Вы надеетесь заключить с ним договор? Чтобы он сдал вам Париж? Да ведь последний нищий в стране имеет столько же власти над Парижем, сколько он. Это он-то берется сдать вам Париж? То-то посмеялся бы Бедфорд! О, жалкие отговорки! Да тут и слепому видно, что ваши переговоры, шитые белыми нитками, и двухнедельное перемирие — все это только для того, чтобы Бедфорд успел двинуть на нас войско. Предательство, вечно предательство! Мы собираем военный совет, когда и совещаться-то не о чем! А Бедфорд небось не совещается, — он и так видит, что ему надо делать. Он знает, что сделал бы и на нашем месте. Он перевешал бы изменников и пошел на Париж! О милостивый король, пробудись! Путь открыт, Париж тебя ждет, Франция тебя призывает. Скажи только слово, и мы…

— Сир, это безумие, чистое безумие! Ваша светлость, мы не можем и не должны отступаться; мы сами предложили переговоры, и мы должны договориться с герцогом Бургундским.

— Мы с ним договоримся, — сказала Жанна.

— Как же?

— Острием копья!

Все встали — все, в ком билось французское сердце, — и разразились бешеными рукоплесканиями, которые долго не смолкали. Было слышно, как Ла Гир рычал: «Острием копья! Клянусь Богом, славно сказано!» Король тоже встал, вынул меч, взял его за лезвие и протянул Жанне рукоятью вперед, говоря:

— Ну, видишь, король сдается, — бери его меч в Париж!

Снова раздались рукоплескания, и на этом кончился достопамятный военный совет, о котором сложилось столько легенд.

Глава XXXIX. Мы побеждаем, но король упрямится

Было уже за полночь, а предыдущий день выдался беспокойный и трудный, но Жанне все было нипочем, когда предстоял поход. Она и не подумала ложиться. Полководцы последовали за ней в помещение ее штаба, и она стала отдавать распоряжения, а они — тут же рассылать их в свои части. Гонцы галопом поскакали с ними по тихим улицам; вскоре к конскому топоту присоединились отдаленные звуки труб и треск барабанов — началась подготовка к походу; авангард должен был выступить на рассвете.

Полководцев скоро отпустили, но нам с Жанной еще нельзя было отдыхать; теперь настала моя очередь. Жанна расхаживала по комнате и диктовала письмо герцогу Бургундскому, предлагая сложить оружие, заключить мир и забыть свою вражду к королю; а если он непременно хочет воевать — пусть идет на сарацинов:

«Pardonnez-vous l'un a l'autre de Ьоп coeur, entiere-ment, ainsi que doivent faire loyaux chretiens, et s'il vous plait de guerroyer, allez contre les Sarrasins»[30]

Письмо было длинное, но звучало отлично. Мне думается, что она никогда не писала так хорошо, так просто, прямодушно и красноречиво.

Письмо было вручено гонцу, и он ускакал с ним. После этого Жанна отпустила меня и велела идти ночевать на постоялый двор, а утром передать отцу сверток, который она в прошлый раз там оставила. В свертке были подарки родственникам и друзьям в Домреми и крестьянская одежда, купленная ею для себя. Она сказала, что придет утром проститься с отцом и дядей, если только они не передумают и не останутся еще немного, чтобы осмотреть город.

Я, разумеется, ничего не сказал; а мог бы сказать, что стариков теперь не удержать никакими силами даже на полдня. Разве они уступят кому-нибудь такую честь — первыми принести в Домреми великую весть об отмене податей навечно и услышать, как зазвонят колокола и восторженно закричит народ? Нет уж, такой случай они не упустят. Патэ, Орлеан, коронация — они понимали, что все это, конечно, очень важные события, но все же отдаленные, а вот отмена податей — это и важно, и весьма к ним близко.

Вы думаете, они спали, когда я пришел? Ничуть не бывало. Все были заметно под хмельком. Паладин красноречиво описывал свои подвиги, а старики аплодировали так усердно, что дрожал дом. Он как раз рассказывал о Патэ и, наклонясь мощным телом вперед, чертил на полу огромным мечом, объясняя, как передвигались войска; а старики, упершись руками в расставленные колени, следили за ним восхищенными глазами и по временам издавали возгласы восторга и удивления: