Личность - [52]

стать частью целого, частью чего-то,

что вне меня, чего я только атом

то есть, церограф должен подписать я

кровью других, кто спит сейчас спокойно,

не зная даже, что судьба их ныне

в моих руках, да, кровью тех рабочих,

обученных страданиям и муке,

инстинктом птичьим ищущих дороги,

тех юных, грезящих призывом к бою,

тех пахарей, тоскующих о пашне,

товарищей, которые прозрели,

и тех, кому остались гнев и мщенье.

Сидим все вместе, кутаясь в шинели,

ждем, словно поезд наш вот-вот подходит.

А проволока стонет на морозе,

и кровь алеет в гнездах семафоров.

О кто мы, персонажи этой притчи

рождественской — изгнанники из хлева,

где мирно пережевывают время,

что создано затем, чтоб просто быть?

Здесь есть товарищ, изгнанный из тела,

которое убили, он боролся

за формы красоты, сам создавал их,

он говорит: «Довольно колебаний,

нужны нам силы, чтоб осилить силу».

Здесь есть товарищ…

Февраль 1942

Счет

(как выше)

март 1942

всего из зарплаты — 150

за костюм — 150

                     450

это = 10 кг шпика!

одолжить 100

                 550

Растерянность?

(отрывок из романа Леслава Кжижаковского)

(…) «Штерн» находился в растерянности, и, хотя согласился с тем, что предлагал представитель ЦК ППР, хотя принимал в общих чертах программу партии, все же сам факт, что наш «Союз» должен подчиниться пока еще некоей неопределенной силе, руководимой неизвестными людьми, представлялся ему немалой проблемой, главным образом морального свойства. Жена, которой он подробно рассказал о встрече, на этот раз полностью разделяла его сомнения. Для нее дело было не в программе, а скорее в практических последствиях слияния, но и она не могла предложить ничего конкретного, кроме как ждать, пока вопрос прояснится в Варшаве. И он в поисках выхода из мучивших его сомнений искал кого-нибудь, с кем бы мог со всей объективностью поделиться своими мыслями, выговориться, внести четкость в свои размышления.

Воскресенье. Мать «Леха» пошла в костел, в доме пусто и тихо. «Штерн» позвонил условленным способом.

— Ты один? Никто не помешает?

Они садятся перед печкой, «Штерн» греет руки, в его квартире холодно, не на что купить топлива, уголь очень подорожал, а дрова кончились.

— У нас есть запас угля, возьми пока, — предлагает «Лех». — Я тебе подброшу завтра пару ведер.

— Спасибо. Однако я не за углем, а за советом. Я расскажу тебе одну историю, а ты определи, насколько она тебе покажется правдивой.

И он рассказывает о «Петре», Войцехе Добром, и его миссии, признается, как первоначально возникли подозрения, что это провокация, а потом продолжает голосом, полным сомнений:

— Видишь ли, партия была распущена по приказу Коминтерна. Сейчас срочно создается какой-то новый руководящий центр, на самолетах перебрасывают людей в Польшу с заданием создать партию, а перед войной решительно предостерегали от таких попыток. Здесь что-то не так, а что — не знаю.

«Леха» не интересуют проблемы КПП, его политическая жизнь началась с сентября 1939 года, а все, что было до этого, его мало касалось, ему понравились мысли, содержащиеся в программе ППР, которые он сейчас услышал от Учителя, мысли действительно новые и тоже связаны с сентябрем 39 года.

— Неужели ты забыл, что многое, написанное тобой, роднит тебя с этой программой, что все эти мысли волнуют и нас! Даже если бы никого к нам не прислали, мы бы сами пришли к этим выводам.

— Ты прав, но есть и расхождения, особенно конечной цели, с этим трудно согласиться.

— А что думает по этому поводу Ян Добрый?

— Он единственный, у кого нет никаких сомнений. Ведь он всегда провозглашал то же самое, о чем теперь говорят его брат и ППР. И это несмотря на мои возражения. Это точно. Я как-то не подумал об этом. Хоть они и не были связаны друг с другом, а вот оба пришли к одному и тому же, только один — там, а второй — здесь. Любопытно.

Он опечален, словно понял, что весь его жизненный путь вел не туда, куда следовало, словно признал, что рассуждал ошибочно, не по-умному и должен смириться со своим поражением. В нем уже нет прежней заразительной уверенности, напротив, появилось сомнение в собственных силах, в своей политической зрелости.

— Придется еще многое и многое пересмотреть и передумать, — говорит он. — Многое мне неясно. Понятно, когда мы в Польше говорим об освобождении, о судьбах нации, ведь все живем в условиях страшного террора, здесь все ясно, но, когда об этом же говорит парашютист, сброшенный Советами, и говорит как о генеральной линии польских коммунистов, здесь не все ясно. Скажу честно: мои взгляды тоже изменились от мировой социалистической революции до Народной Польши, где будет социалистический строй, но я не вычеркнул окончательно свои мечты о революции, она всегда у меня перед глазами. Если я подпишусь за общую партию, я должен знать, в каком направлении пойдет коммунистическое движение, я не хочу подписываться под случайными формулировками, под временной программой, которую потом изменят без нашего участия и не по нашей воле.

— А вот у Доброго нет сомнений.

— В этом-то и весь парадокс, приятель. Я, интеллигент, лишь симпатизирующий коммунистам, главным считаю диктатуру пролетариата и социалистическую революцию, а он, профессиональный коммунист, рабочий — думает лишь о национальном фронте, общенациональном восстании и независимости Польши. Конечно, я немного преувеличиваю, но не очень.