Личность - [38]

Триумф

(Тадеуш Кромер, «Моя правда о ПЕР»)

Это было после смерти моего сына в гетто на территории Замка, в августе 1941 года. Вызволить его из-за колючей проволоки не удалось, ни во время первой попытки организовать побег, ни позднее. Как раз в это время Потурецкий привез из занятого немцами Львова недостающие части для рации. Я смонтировал ее, но пользы от нее не было никакой: мы не знали, что и кому передавать. Аппарат спрятали на чердаке у одного из товарищей, там он был в безопасности. Важнее, конечно, был прием, а не передача. Ежедневно мы прослушивали радиопередачи, а затем обсуждали новости на собраниях. С тех пор как Потурецкие вернулись из деревни, у них не было своего приемника. Члены руководства запретили Потурецким держать у себя на квартире какие-либо материалы, принадлежавшие организации, а также радиоприемник. Их квартира должна была быть «чистой», но мы располагали тремя другими приемниками и всегда были в курсе всех событий в мире. Вацлав на основании немецких, английских и советских военных сводок наносил обстановку на большую школьную карту. Мы никак не могли понять его настроение: чем дальше на восток передвигались флажки, которые Ванда смастерила из шпилек и цветной бумаги, тем больший он испытывал подъем. Гитлеровское наступление, по его убеждению, отнюдь не означало триумфа рейха, наоборот — его гибель. И в день, когда началась война с СССР, он все повторял, что оправдались его прогнозы, фактом стало то, что он считал исторической неизбежностью, все происходившее подтверждало его предсказания. Во всяком случае, в конце 1941 года он верил, что отступление Красной Армии было тщательно продуманным тактическим маневром. Англо-советское соглашение, договор, подписанный Сикорским[13] и Сталиным, провозглашение Атлантической хартии, создание польской армии в СССР — все это были для него очередные звенья, подтверждавшие исходный тезис. Я, да, впрочем, и не только я, оценивал положение куда более трезво, я не считал абсурдным предположение, что Гитлер может выиграть и эту войну, но не мог решиться высказать свои мысли в присутствии Вацлава, потому что как-то раз я поделился с ним кое-какими сомнениями, так он едва не набросился на меня с кулаками, обзывая реакционером и малодушным буржуем. Для него Красная Армия всегда была Великой Освободительницей. Так он и назвал ее в своем стихотворении, которое стало нашим гимном, после того как Ванда переложила его на музыку. Стихотворение вообще-то было довольно слабое, но настроение автора в нем отражено точно.

Песня

(магнитозапись. в исполнении)

Небо играет

огнем и бурей,

земля пирует,

прея в крови.

Возьми винтовку

из люльки леса,

как только партия

скажет: бери.

Через войны идет Великая,

идет с пурпурным гербом восстания

Освободительница Огнеликая

Красная Армия.

Готовь оружие,

сердце и волю.

Звезда восстания

зажжется, верь.

Мы в мирном мире

братьями будем,

но ныне враг

твой получит смерть.

Через войны идет Великая…

Вновь к оружию

(отрывок из романа Владислава Цены)

Нас было четырнадцать. Поодиночке мы уходили в гурницкие леса, каждый под вымышленным именем и каждый с оружием. Уходили, не зная, что нас там ждет. Лето уже кончалось, но дни стояли погожие, теплые, желтела листва, кое-где уже тронутая багрянцем, на скошенных полях стрекотали кузнечики. Я шел в лес как на прогулку, и если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что эта «прогулка» продлится до 1946 года, я посчитал бы его сумасшедшим. Я шел как на прогулку, с чувством облегчения покидая Гурийки, надеясь, что, пройдя несколько километров, окажусь на свободе, вдали от всех горестей оккупации. Напевая под нос солдатские песенки, я был переполнен счастьем и гордостью, ведь именно мне доверили боевой отряд.

Сбор был назначен около часовенки, построенной после восстания 1863 года, местность называлась Могилки. Пришли все: пятеро от Кжижаковского, двое от Петра Маньки — подпольная кличка «Волк», четверо от «Настека», двое от Гжегорчика — «Гжегожа» и я, командир по кличке «Хель». «Штерн» с Добрым пришли раньше нас. «Штерн» приказал нам принять новую присягу и дать клятву, что мы будем сражаться до последней капли крови за Народную Польшу, за братство всех людей, а потом сказал напутственное слово. Стемнело. В фонарике часовни горела свеча.

— Вы идете на борьбу иную, чем обычные солдаты, вы идете защищать людей от террора, преследований, унижений, от рабства и смерти, от произвола фашизма. Провозглашайте всюду, кто вы, повсюду создавайте наши группы, готовьте народ к борьбе.

Он говорил нарочито громко, стараясь скрыть свое волнение. Мы стояли перед ним по стойке «смирно», над нами было ясное небо, предвещавшее хороший день, и нас переполняла красота этой минуты, а не Слова «Штерна», и вдруг рев мотоциклов ошарашил нас, в этот торжественный миг мы совсем забыли об осторожности.

— Спокойно, — сказал «Штерн», — фашисты не могут знать о нашем отряде и месте сбора. Это случайность. Они куда-то едут на облаву.

Мне как командиру полагалось отдать первые распоряжения, а я думал лишь о безопасности «Штерна» и Доброго. До лесной часовни не пройти ни одной машине, даже на лошадях не пробраться сквозь чащу по едва заметной, заросшей кустарником и заваленной валежником тропке. В глубине души мне хотелось вступить в открытый бой с гитлеровцами, но я знал, что «Штерн» этого не позволит. Нам отводилась роль скорее вооруженного отряда агитаторов и судей, чем обычной партизанской группы, поэтому мы перебазировались на соседний холм, и оттуда в бинокль я пересчитал светящиеся фары мотоциклов. Их было десять. Они кружили вокруг лесной опушки, то и дело останавливались и из ручных пулеметов короткими очередями поливали темные заросли. Значит, целью их поездки был гурницкий лес. Я продолжал наблюдать за то исчезающими, то появляющимися огоньками. Мотоциклы все дальше углублялись в лес, держа путь в направлении высотки, где находилась часовня. Неужели кто-то нас выдал? Я не знал всех лично из своего отряда, но в него могли попасть самые смелые, самые надежные, а те, кто их назначал, были вне всяких подозрений. Своими сомнениями я не стал делиться с товарищами из руководства, им ведь тоже не трудно предположить самое страшное: измена.