Личность - [27]

Отец отступил и стал пробиваться сквозь густую толпу, отстраняя людей свободным плечом, освобождая дорогу матери, ни на кого не обращая внимания, при этом говоря мне, чтобы я не боялась, не плакала, потому что это был только гром. Полицейские пропустили нас, мы бежали по пустынной улице домой, в квартире меня сразу же уложили в кровать, занавесили окна. Отец ходил по комнате, останавливался у стола, стучал по нему ладонью, я видела, как он отстранил маму, когда она к нему приблизилась, говорил злым шепотом, а потом вынул из шкафчика водку и выпил.

Мне кажется, что он страдал из-за того, что ему пришлось подчиниться приказу «плохих», что он оказался беспомощным, принимая участие в качестве зрителя при публичном приведении в исполнение приговора, он оказался запланированным зрителем, как бы принадлежащим к этой сцене, страдал оттого, что не оказал сопротивления. Ясное дело, иначе он поступить не мог, чтобы не подвергать риску себя и нас, но он выбирал, должен был выбирать, ведь он сначала отрицал необходимость подчинения врагу. Я не знаю, как у него протекал процесс подобного выбора: между нашей безопасностью, особенно моей, и своим делом. Я не могу поверить, что он не понимал, какой подвергает опасности не только себя, но и обеих нас, хотя в первый период оккупации еще не все осознавали и питали надежду, что не будет так уж страшно, как на самом деле было потом.

На следующий день после первой в городе публичной казни, когда отец был в магазине, мать упаковала мои вещи и отвезла меня на крестьянской подводе в деревню к тетке Мане. В дороге она утешала, говорила, что в деревне будет хорошо, я стану здоровее, что долго это не продлится, что они с отцом будут меня навещать. До этого я никогда не расставалась с матерью, поэтому известие, что она оставляет меня, прозвучало зловеще, я даже представить себе не могла ее отсутствия. Поездка через поля и леса быстро успокоила меня, лучше, чем слова матери. В деревне мне потом понравилось, и тетка, и соседские ребята, которые сразу же взяли меня с собой на большой зеленый пруд. Я весело играла до момента, когда пришла тетка Маня, чтобы забрать меня домой, и сказала, что мать уже уехала. Я отлично помню этот момент, потому что это было мгновение первой боли. И боль пронизывает меня даже теперь, когда я пишу эти строки, эта боль всегда возвращалась, когда я вспоминала уход матери и отца, их уход навсегда. (…)

Стихи Потурецкого

(из сборника «Живу»)

Не стреляйте в детей

Не стреляйте в детей.

Никогда. Ни в каких.

Проносите их сквозь огонь и гул,

прикрывая глаза им и уши,

закрывая их маленькие сердца,

охраняя их маленький мозг,

пусть они не знают, что можно быть убийцей.

Я держал мою дочь на руках,

пятерых поляков видала она в минуту расстрела.

Моей дочери я сказал:

ничего, это треснула балка,

это гром прогремел, не плачь,

но, напуганная шумом,

она не знала, что это смерть.

Я тебя охраню от познания зла.

Вынесу из любого огня.

Скоро начнется потоп.

Мы для праведных строим ковчег.

Если я сохраню тебя,

я в него попаду.

без даты

Против Потурецкого

(из книги Т. Кромера «Моя правда о ППР»)

(…) тот, в гражданском, посмотрел на меня почти с сочувствием, ему показалось, что я наконец признал, что он прав. Предложил даже сигарету.

— Так, значит, вы признаете, что речь шла о «союзе не на сегодня и не на ближайшее завтра», то есть, по нашему отсчету времени, именно о послевоенном периоде, о сегодняшнем дне. Хорошо. Вы должны согласиться также, что в воззвании содержалось прямое одобрение нападения на Советский Союз пли, как вы выражались, на Советы.

Я начал протестовать, но мне трудно было из этого выбраться, так как аргументы тяжелого калибра сочетались с абсолютно вздорными, как, например, это название СССР, до войны все, включая коммунистов, пользовались названием «Советы», и оно не имело отрицательного оттенка или звучания. Кроме того, я, как уже упоминалось, никогда не интересовался политическими теориями, в довершение ко всему я не понимал, в чем, собственно, дело, почему откопали наш существовавший до создания Польской рабочей партии «Союз», и Потурецкого, и всю нашу историю, но до меня дошло, что последнее обвинение звучало весьма серьезно: одобрение гитлеровского нападения на СССР!

— Не так это было, мы только предвидели, что столкновение должно произойти, что это неизбежная историческая закономерность. Слово «одобрение» сюда не подходит.

Он усмехнулся, уж очень жалким было мое объяснение, я предполагал, что он не замедлит упомянуть о теории двух врагов, будто бы мы рассматривали гитлеровскую Германию и Советский Союз как двух одинаковых врагов Польши и поэтому «радовались». Именно так получалось.

— СССР подвергся внезапному нападению, то есть Советский Союз не хотел, не хотел этой войны, а вы хотели. Почему? И если вы этого хотели, а в этом нет никаких сомнений, то, как люди активные, к тому же состоящие в организации, должны были действовать в этом направлении, чтобы дело дошло до этой войны. Логично? Логично. Рассуждая логически и дальше — вы помогали немцам, то есть стороне, которая этого х о т е л а. Так ведь? И я вам подскажу почему. Вы были троцкистами.