Личное время - [3]

«Выгонят его со скандалом, – вспомнил Рудаки и подумал: – Может, помочь ему до дома добраться? Проспится, а утром у входа родного завода, так сказать. А объяснение сегодняшнего прогула придумает какое-нибудь». Объяснение придумать – была в Империи не велика задача: живот болел, там, утечка газа, как в школе, и взрослые люди делали вид, что верят, главное было – «соблюсти декорум», с этим в Империи было строго – правду в Империи не любили.

«И правильно, – подумал Рудаки, – потому что правда – она ведь не одна и штука очень опасная – вон сколько крови было, когда Империя развалилась, а все потому, что у чеченцев своя правда, а у русских – своя, и у хорватов, и у сербов – тоже свои правды, и у русских на Украине и у украинцев – тоже».

Поразмыслив, он решил Любченко не помогать. Во-первых, не добудишься и тащить тяжело, а во-вторых, где-то он читал, что нельзя в прошлое вмешиваться: кто-то там сошел с тропы, жука какого-то раздавил, и что получилось?! Что получилось, он, правда, не помнил, но решил не рисковать и оставил Пашу Любченко лежать у забора. Хватало у него сейчас и своих забот.

«Тем более, – подумал он, – что с Пашкой как-то там образовалось, – он вспомнил, что стал потом Пашка Любченко важным консультантом каким-то или экспертом в Академии и нос стал еще выше задирать. – И умер, наверное, уже, а раз умер, что теперь о его будущем заботиться», – окончательно решил он и переключился на свои текущие проблемы. А их было много.

Надо было каким-то образом добраться до Бульвара. А как? Денег у Рудаки не было, а ехать надо было сначала на автобусе, потом на метро, потом опять на автобусе или троллейбусе. Предположим, проедет он в автобусе «зайцем». А метро? В метро это не пройдет. И «зайцем» тоже опасно – могут контролеры поймать, начнут деньги требовать, потом милицию позовут, те документы попросят предъявить, а у него только университетское удостоверение с чипом и доллары в бумажнике, и деньги еще какие-то по местным понятиям экзотические. Загребут, точно загребут. Одно удостоверение с объемной фотографией чего стоит – они такого и во сне не видели. «И „мобилка“, – вспомнил он, – ай-ай-ай, „мобилку“-то я зачем взял?! Повяжут, точно, повяжут».

Придется пешком, решил он и напомнил себе, что ему еще с территории института выбраться надо, а дырка заколочена. И он пошел вдоль забора искать другую дырку, потому что знал, что тягу народа к свободе нельзя уничтожить и он всегда проложит себе «дорогу широкую, ясную», тем более что гастроном с винным отделом находился, насколько он помнил, как раз в этой стороне.

Пройдя вдоль забора метров двести, путаясь все время в длинных стеблях какого-то сорняка, росшего здесь в изобилии, и спотыкаясь о разные железяки, он добрался наконец до дырки, хотя дыркой ее можно было назвать лишь условно. У забора были поставлены один на другой два ящика, и, встав на них, можно было забраться на забор и спрыгнуть на ту сторону.

«Дырка» была рассчитана на физически подготовленных нарушителей, но спросом тем не менее пользовалась – на ржавой колючей проволоке, протянутой по верху забора, висел лоскут явно от чьих-то штанов. Рудаки форму еще не потерял и, встав на ящики, перелез на забор и оттуда обрушился вниз на кучу песка, насыпанную напротив лаза по счастливому стечению обстоятельств, а может быть, и специально.

На той стороне все было так же, как на этой – поле с цепкой травой и разбросанными деталями каких-то механизмов, но это была уже «территория свободы», постиравшаяся между двумя институтами до улицы Академгородка, где был магазин с винным отделом, в основном и привлекавший нарушителей. Рудаки магазин не интересовал, но он помнил, что возле магазина была остановка автобуса, и быстро пошел в ту сторону.

Скоро пустырь закончился асфальтированной дорогой, на противоположной стороне которой стояло одинокое двухэтажное здание с вывеской «астроном» из покореженных неоновых трубок, а за ним виднелись уже первые блочные многоэтажки Академгородка. Несмотря на то что было еще светло, трубки на гастрономе нервно мерцали ядовито-зеленым светом. Рудаки был уверен, что горела эта неоновая надпись и днем, и ночью и никто и не думал ее выключать, как никто не обращал внимания на недостающие буквы. Называлось это в Империи бесхозяйственностью, и боролись с ней призывами к экономии и рачительности, но боролись не всерьез, поэтому и свет днем горел, и вода текла из поломанных кранов. «Всего тогда много было – и электричества, и воды», – подумал Рудаки.

Он перешел через дорогу к автобусной остановке и сел там на скамейку под навесом из нескольких тонких алюминиевых трубок, которые тени не давали, от дождя не защищали, а функцию выполняли чисто символическую, как многое в Империи: магазин, «Океан», в котором не было рыбы, другой магазин под названием «Восточные сладости», в котором продавались пуговицы, нитки и прочая мелкая галантерея (правда, иногда выбрасывали халву), распивочная «Физкультурник» на стадионе – символы, не имеющие никакого отношения к вещам. Рудаки это нравилось: мир символов, существующий отдельно от вещей, отдельно от реальности, ничего не означавших, кроме самих себя, – это было похоже на его науку – лингвистическую типологию, в которой формы существовали почти отдельно от значений и связывали их лишь постоянно нарушаемые «конвенции».