Личное дело. Рассказы - [17]

Вероятно, именно это и не что иное подразумевал мой наставник в своем памятном восклицании.

То было веселым летом 1873 года, в тот год у меня были последние веселые каникулы. Затем случались годы праздности и по-своему веселые, и в известной мере поучительные, но то был год моих последних школьных каникул. Год этот памятен и другими событиями, но подобающее их изложение заняло бы слишком много места и времени. Кроме того, к каникулам они не имеют никакого отношения. А вот что имеет: за день до восклицания мы осмотрели Вену, верхний Дунай, Мюнхен, Рейнский водопад, Боденское озеро – право, это было незабываемое путешествие. Затем мы отправились в неспешный поход по долине Ройсса. О, дивное время! Это была скорее прогулка, нежели поход. По Люцернскому озеру пароход доставил нас во Флюэлен, и под конец второго дня, когда сумерки уже обгоняли наши неторопливые шаги, мы едва вышли за пределы коммуны Хоспенталь. Упомянутое замечание я услышал в другой день, тогда же в полумраке глубокой долины, вдали от поселений, мы размышляли вовсе не об этике поведения, но о куда более простых житейских потребностях – пристанище и пище. Ни того ни другого поблизости видно не было, и мы уже подумывали повернуть обратно, как вдруг на изгибе дороги набрели на призрачное в сумерках здание.

В то время строился Готардский тоннель, и это мощнейшее горнопроходческое предприятие имело самое непосредственное отношение к неожиданному зданию, одиноко стоящему у самого подножия гор. То был длинный, но совсем небольшой, низкий, сбитый из досок барак с белыми оконными рамами на желтом, лишенном каких-либо декоративных элементов фасаде. И все же это была гостиница; у нее даже было название, но я позабыл его. Разумеется, перед его скромной дверью не стоял привратник с золотыми галунами. На наши расспросы ответила простого вида энергичная горничная, затем подошли мужчина и женщина – владельцы заведения. Ясно было, что никто не ожидал, а может, даже и не желал новых постояльцев в этой странной гостинице, чей суровый стиль напоминал домик, венчающий на вид совершенно непригодный к плаванию игрушечный Ноев ковчег – непременный атрибут европейского детства. И все-таки крыша у нее не была откидной, и внутри ее не заполняли до краев раскрашенные фигурки выпиленных из фанеры животных. Впрочем, присутствия живых туристов тоже не наблюдалось. Мы что-то поели в длинной, узкой комнате, сидя на конце такого длинного и узкого стола, что моему усталому восприятию и моим сонным глазам казалось, будто сейчас его дальний край пойдет вверх, как перекладина у качелей, поскольку на том конце нет никого, чтобы уравновесить две наши пыльные и перепачканные за время путешествий фигуры. Затем мы поспешили вверх по лестнице в пахнущую сосновыми досками комнату, и, прежде чем моя голова коснулась подушки, я провалился в глубокий сон.

Утром мой наставник (студент Краковского университета) разбудил меня спозаранку и, пока мы одевались, сказал: «В гостинице, похоже, много постояльцев. Я до одиннадцати слышал гул голосов». Я удивился; я ничего не слышал, поскольку спал как убитый.

Мы спустились в длинную и узкую столовую. На длинном и узком столе в два ряда стояли тарелки. Возле одного из многочисленных занавешенных окон стоял высокий поджарый мужчина. Широкую плешь обрамляли пучки черных волос над ушами, длинная черная борода касалась груди. Он оторвался от газеты и взглянул на нас. Похоже, он неподдельно изумился нашему вторжению. Мало-помалу народ подтягивался. Ни один из вошедших не был похож на туриста. Ни одной женщины. Создавалось впечатление, что все эти люди довольно близко знакомы друг с другом, однако разговорчивой их компанию я бы не назвал. Лысоватый важно уселся во главе стола. Все это походило на семейное торжество. Вскоре бойкая служанка в национальном костюме рассказала нам, что место это на самом деле служило пансионом для английских инженеров, выписанных на строительство Готардского тоннеля. У меня появилась возможность наслушаться английской речи в той мере, какую позволяют себе за завтраком мужчины, не склонные растрачивать слова в ситуациях бытовых и повседневных.

Для меня это был первый контакт с населением британских островов, если не считать туристов в отелях Люцерна и Цюриха, каковой типаж не имеет хождения в повседневной жизни. Теперь я уже знаю, что лысый мужчина говорил с сильным шотландским акцентом. Я много раз слышал этот акцент и на суше, и на море. Я почти уверен, второй механик на пароходе «Мавис» приходился этому человеку братом-близнецом. И он меня не разубедил, хоть и утверждал, что у него нет и никогда не было близнеца. Как бы то ни было, неторопливый лысоватый шотландец с угольно-черной бородой предстал перед моим детским взором романтическим и таинственным персонажем.

Мы выскользнули незамеченными. Наш запланированный маршрут пролегал через перевал Фурка по направлению к Ронскому леднику, с дальнейшим спуском по склону долины Хасли. Солнце уже садилось, когда мы оказались на вершине перевала и прозвучала, наконец, упомянутая выше фраза.

Мы уселись на обочине дороги и продолжали спор, начатый с полмили назад. Я уверен, что это был спор, потому что отчетливо помню, как мой наставник спорил, а я, не имея возможности ответить, слушал, не отрывая взгляда от земли. Движение на дороге заставило меня поднять глаза – и тут я увидел своего незабвенного англичанина. Его я запомнил отчетливей, чем некоторых знакомых последующих лет – приятелей и товарищей по службе. Он стремительно шагал на восток (рядом с престижным видом трусил проводник-швейцарец) с бесстрашием истинного путешественника. На нем был спортивный костюм, при этом из-под высоких зашнурованных ботинок едва виднелись короткие носки, по причинам, которые, конечно, могли быть связаны с гигиеной или аккуратностью, но очевидно в первую очередь были определены художественным вкусом их хозяина, икры которого, выставленные на всеобщее обозрение, были открыты бодрящему высокогорному воздуху и ослепляли зрителя мраморной крепостью и богатым оттенком свежей слоновой кости. Он шел впереди небольшого каравана. Мир человеческий и горный пейзаж вызывали в нем безоговорочное удовлетворение, и это почти восторженное чувство освещало его четко очерченное сильно покрасневшее лицо, короткие серебристо-белые бакенбарды, его невинно-страстные, торжествующие глаза. Проходя мимо, он бросил взгляд, полный добродушного любопытства, и улыбнулся, показав ряд крупных, крепких, блестящих зубов мужчине и мальчику, сидевшим, словно бродяги, на пыльной обочине со скромным рюкзаком у ног. Его белые икры светились уверенностью, неуклюжий швейцарский проводник с мрачным видом шествовал у его локтя, будто медведь на привязи, а за полным энтузиазма путешественником гуськом шел небольшой караван из трех мулов. Одна за другой проехали две леди, но высокая посадка позволила мне разглядеть лишь их спины да края длинных синих вуалей, которые низко свешивались с полей одинаковых шляп. Несомненно, то были его дочери. Замыкал шествие груженый багажом усердный мул с обвислыми ушами, которого вел сутулый, болезненного вида погонщик. Взглянув на процессию, мой наставник слабо улыбнулся, после чего снова принялся мне что-то с жаром доказывать.