Личная жизнь женщины-кошки - [59]

– Выходим, подозреваемая! – сказала мне вдруг женщина в форме. Я очнулась, огляделась и поняла, что машина остановилась. Я так забылась и ушла в себя, что не заметила этого. Мы находились во внутреннем дворе напротив серого, обклеенного на новомодный манер плиткой здания. Женщина в форме посмотрела на меня и неожиданно пробормотала: – Это хороший изолятор, тут нормально.

– Да? Спасибо! – ответила я так, словно это именно ее заслуга, женщины в форме. Та покачала головой и отвернулась. Интересно, что за всю дорогу она ни разу не спросила меня, виновна я или нет, ее этот вопрос не интересовал. А теперь ее работа была выполнена, и меня уже забирали другие люди. Это было странно, словно я снова попала в детство, только не мое, а другое – ужасное, сиротское, бездомное, с чужими людьми, которые распоряжаются тобой, с серыми металлическими дверьми, закрывая которые замки издают громкий лязгающий звук. Я не принадлежала себе, я не могла больше решать, что я хочу надеть, куда хочу пойти, что мне делать сейчас и чего не делать.

– Раздевайтесь, – попросила меня сухо, но вежливо еще одна равнодушная женщина, которую я даже не стала запоминать. В изолятор временного заключения привозили людей, которые теоретически еще не являлись даже обвиняемыми, но это ничего не меняло. На сорок восемь часов, до решения суда о нашей дальнейшей судьбе, каждая из нас переселялась в мир, где все мы становились только объектами. Нас нужно было раздеть, осмотреть, описать ссадины и рубцы, переписать и пронумеровать все вещи, которые мы оставляли в камере хранения. Нас нужно было проверить на предмет педикулеза – о, эта процедура чуть не заставила меня сломаться и забиться в конвульсиях прямо на полу. Затем нас нужно было помыть – душевые были вполне приемлемыми, куда лучше, чем я ожидала. Чем-то внутреннее наполнение изолятора напомнило мне больницу, в которой не так давно лежала на сохранении Лизавета.

Сейчас казалось, что все мое прошлое: беременность сестры, все наши распри по поводу Сережи, свадьба, в которую до самого последнего момента никто не верил, – все отошло куда-то вдаль, словно всю мою жизнь уложили в маленькую лодочку, а затем кто-то подошел и оттолкнул ее ногой от берега. И вот она уплывает за покрытый дымкой горизонт. Лодка плывет по течению, а я стою на пустом крошечном островке размером с мою комнату. Рядом со мной спали еще две такие же потерпевшие крушение. Я – помытая, усталая, голодная и очень-очень сонная. Самый большой парадокс – то, что я спала в ту мою ночь в изоляторе как убитая.

На следующее утро нас подняли рано, мы заправили кровати – мои коллеги по клетке сообщили, что если не сделать этого, то придет страшная женщина «начальница» и будет карать. Как именно, они не сказали, а я не стала уточнять, только усмехнулась про себя. Мама всю жизнь пыталась приучить нас с Лизаветой стелить постели. С Лизой все получилось, и теперь она той же пыткой сносит мозг моему племяннику. Со мной весь «педагогизм» потерпел полнейший крах.

Просто мама никогда не «карала» меня должным образом.

Я застелила кровать, следуя подробным инструкциям черноволосой Карины, очень милой и приятной: ее взяли в магазине на воровстве вещей, она хотела приодеться к лету. Вторая, Захра, обвинялась в карманной краже кошелька, но нам она клялась, что не делала этого. Клялась громко и четко, явно рассчитывая на то, что наша камера прослушивается. Я же, к сожалению, вела себя совершенно неадекватно: представилась даже не Фаиной, а Ромашкой, черт его знает почему. Обе дамы, Карина и Захра, на это мое представление обменялись такими взглядами, что я тут же пожалела об этом. На вопросы их я так мало могла сказать о том, в чем меня обвиняют, что женщины быстро перестали спрашивать о моей «статье» и «за что взяли» – пожалели, видать. Так мы болтали между собой о своем, о девичьем. О росте цен, о том, что невозможно же в самом деле продавать авокадо за почти сотку. О том, что нынче везде понатыкали видеокамер – большой брат следит за нами, что это нарушает нашу конституционную свободу на частную жизнь (и косвенно затрудняет процесс бесплатного приобретения вещей на лето). Больше всего возмущалась Захра, и ее возмущение было, как бы тут сказали, «инкриминирующим». Но надо же человеку высказаться.

За болтовней прошел завтрак, который, кстати, тоже во многом напомнил мне ту баланду, которой кормили Лизавету в больнице. Я не смогла ее съесть. Я вообще не совсем нормально себя чувствовала – видимо, тотальное подавление стрессом сделало меня нетипично сонной, вялой и апатичной. Как будто я уже принимала снотворные таблетки Малдера без перерыва несколько месяцев. Сидение в маленькой комнате, где было вообще нечем заняться, еще более усыпляло. Я просто сидела на кровати, как воробей на жердочке, и ждала у моря погоды. Иногда пыталась прикинуть, смогу ли провести вот так много лет?

Хотелось повеситься. Но от этих мыслей и без того становилось очень трудно, почти невозможно дышать.

– Ромашина? На допрос! – позвали меня. Я не могла сказать, сколько было времени. В камерах все были очень счастливые, часов ни у кого не было. Я даже обрадовалась тому, что меня позвали, хотя и не планировала особенно сотрудничать со следствием. Я знала, что все, сказанное мной, может быть, и будет использовано против меня. Машка Горобец часто говорила – «молчи, за умную сойдешь», и теперь я планировала использовать эту народную мудрость по полной программе.