Лица и сюжеты русской мысли - [105]

С. М. Половинкин во всех философиях видит опасного конкурента христианской веры и тем самым, на наш взгляд, неоправданно их возвышает, переведя в религиозное «поле». Как бы разнообразно и глубоко ни соприкасались философия и религия (максимум такого соприкосновения выявляется при подведении того и другого под понятие духовной практики, или духовного упражнения[443]), тем не менее между ними разрыв, их статусы и ранги различны. Но при условии выравнивающего их проецирования на плоскость идеологии они действительно могут рассматриваться в качестве соперников-конкурентов.

Рецензируемая книга построена исключительно на оппозициях сомнительное / достоверное (читай: ложное / истинное) и единое / многое. Ее автор утверждает сомнительность всех (или почти всех) философий. Но при их анализе он совсем не применяет другие, также значимые оппозиции, например такие, как подлинное / неподлинное, талантливое / бездарное, продуктивное / бесплодное и т. п. Подобный выбор базовых оппозиций, структурирующих его анализ, видимо, можно объяснить тем, что автор принимает тезис о научности философии как таковой, хотя именно его и разоблачает как несостоятельный, называя ситуацию своих обманутых ожиданий хлестким словцом «скандалом в философии». И, соответственно, автор книги пренебрегает тем обстоятельством, что философия соседствует не только с наукой и религией, но и с искусством, и более того, сама по себе есть своего рода художество мысли. Ориентирующийся на науку гносеологизм на уровне основных оппозиций и, условно, антиэстетизм автора взаимосвязаны: перечисленные нами оппозиции, не задействованные в его анализе, именно потому им и не используются, что все они входят как раз в эстетическое измерение философии, не чуждое, однако, и самой познавательной оппозиции.

«Пафос введения “всё”, – говорит автор “Всего”, – предельная широта свободы воображения, сметающая любые поставленные ей пределы» (С. 101). Романтическая и, обратите внимание, пронизанная духом радикальной абстракции позиция! Так философствует юность, горящая эросом познавательной «все-мании»: и это и «анти-это», и то и не-то… Одним словом, Всё! Юность ведет не личный опыт – его ей, как известно, недостает, – а безудержный полет воображения, скользящего по идеям и анти-идеям, перебирающего их все… И летят из-под пера предельные абстракции – «таковости», «не-таковости» и тому подобное. А вот симпатического художественного личного вживания в личную же мысль другого конкретного философа не чувствуется… Она как бы автору «Всего» и не нужна, раз он отождествил единственно верную метафизику с наличным православным богословием, а все прочие философии, оставшиеся за его пределами, – с тем или иным «измом». Чего же искать еще? И зачем тогда философское творчество? Потому и нет у него оппозиций типа продуктивное / непродуктивное: ведь для такой установки все философии ab initio непродуктивны, ибо ложны. «Искры мудрости» в них скорее всего вообще залететь не могут. А поэтому в философии нет или почти нет (если придерживаться присущего автору радикализма мысли) того, ради чего ею следует заниматься. Ведь, в конце концов, Всё как имя Бога – епархия богословия, а не философии.

«Изматический» взгляд на философию идет у Половинкина в паре с радикальным скепсисом: ведь «изм» для того и производится, чтобы все определенное через него можно было бы без труда отвергнуть как нецелое, одностороннее и т. п. «Изм» – любой – как и всякая книга, опровержим, а вот связанная с ним личность – неоспорима, можем мы сказать, перефразируя Розанова. И понятно, что, горя скептическим пылом, автор «Всего» нацеливается на «измы», а не на лица, стоящие за философиями. Поэтому особенно «не везет» тем философиям, которые максимальным образом стремятся внести личность в саму ткань развиваемой ими мысли. На «изматическом» языке – это «экзистенциализм», «персонализм», «эстетизм»… В частности, зачисление экзистенциальной мысли в разряд философий «таковости» превращает ее в позитивизм, в «так»-позитивизм, ибо в такой оптике «экзистенция» практически неотличима от аристотелевской «эссенции». Однако лично бытие под «так»-позитивизм «неподстригаемо», что и составляет основной смысл концепта «экзистенции». Обезличивание философии в данном случае ведет к познавательной ошибке. Превращая философскую мысль в изматическую структуру, автор книги сводит на нет героические усилия мыслителей указанного направления (и не напрасные!) по ее деизматизации.

В «изматическом» ключе любая философия легко подверстывается под однотипную схематику позитивности того или иного рода в зависимости от ее концептуальной начинки. Однако при этом гаснет личный характер мысли философа. Затушевывается и ее художественное начало. Остается в «сухом остатке» абстрактная схема, пригодная лишь для философских классов и учебников по истории философии. Не они ли и задали тот образ – нелюбимый! – философии, облить который скептической кислотой автору книги «Всё» по праву не терпелось? Не ближе ли к реальности мысли другой образ философии? Ведь существует же