Лгунья - [39]

Тем временем Норма Кольдо, сидя напротив Гастона, машинально грызла печенье и усиленно размышляла, где бы ей опять раздобыть кокаин. Кокаина не было начисто, тем более, что она возвращалась из полицейской префектуры, где ее раздели догола и тщательно обыскали. Может, вот у этого мужика найдется хоть щепотка? Вроде бы она его где-то видела. Когда Норма оказывалась рядом с мужчиной или женщиной, ей всегда казалось, иногда справедливо, иногда нет, что они вместе проводили время, притом в самой что ни на есть тесной близости. В каждом новом лице она неизменно находила знакомые, навсегда врезавшиеся в память черты. Одни только детские личики выглядели до ужаса чужими и их она боялась, как черт ладана. Невинность и скромность таили в себе для Нормы непредсказуемые опасности. Когда она встречала на аллеях парка прилично одетых, веселых юных девушек или подростков, гуляющих просто так, без всякой постыдной цели, она с омерзением отворачивалась от этих непонятных существ. Покажись в таком виде ее мать или племянник, она бы еще крепко подумала, прежде чем поздороваться с ними. Но зато любая взрослая женщина, любой мужчина казали ей лицо, которое она видела в худших дурманах, постыднейших пароксизмах, — общее, усредненное лицо всех ее обладателей. И это лицо не пробуждало в ней ни малейшего протеста, равно как кокетства или симпатии. Глядя на Гастона, она чувствовала себя женщиной, сидящей напротив того, кто обладал ею столько раз, сколько вообще было у нее любовников, иными словами, сколько песчинок на морском берегу. Она ответила ему улыбкой, которую Гастон счел поощрительной, хотя на самом деле то была неохотная дань вежливости партнеру всех ее ночей. Потом она отвернулась, словно внезапно забыв о нем, и в этой рассеянности — для самой Нормы знаке фамильярной близости — Гастон усмотрел презрение к существам мужского пола. Затем она встала, направилась к выходу и, проходя мимо этого мужчины — который лишил ее невинности, который три тысячи раз спал рядом с нею, баловал и мучил, заставлял пришивать ему пуговицы в три часа утра, бегать за ветчиной в семь, звонить по ночам в дверь аптеки, чтобы раздобыть магнезию; который сбил ее машиной (пять месяцев в больнице, поврежденная барабанная перепонка); который на танцульке в Сен-Тропезе обмазал ее смолой и обвалял в птичьих перьях; который в лице паши из Марракеша четыре дня силой продержал ее в своем гареме, откуда она сбежала, соблазнив евнуха (его, беднягу, потом прикончили за это); который, будучи полным кретином, посадил ее в «Фарман» и заставил спрыгнуть на парашюте с двухсотметровой высоты; который, наоборот, будучи учеником Альфора, отнес ее больную кошку к этому самому Альфору, и врач, вырезавший аппендиксы по десять тысяч франков за штуку, прооперировал кошку, — по пути привычно-наглым жестом, наверняка хорошо знакомым подобному типу, оперлась на его плечо и ущипнула покрепче, с вывертом, чтоб знал, козел этакий!

— Вам куда? — спросил Гастон.

Ишь ты, он еще «выкает»! Похоже, они не так уж близко знакомы. Небось, из тех, с кем она спала только в домах свиданий. Это несколько сужало область ее воспоминаний. Значит, он из тех, кто заставлял ее глотать кольца или серьги, принесенные в подарок; кто так горько рыдал у нее на плече, что смыл всю хну с волос (вот дуралей!); кто упрямо отказывался купить ей боа из белого песца и золотых рыбок, которые она через несколько дней все-таки заполучила, догадавшись клянчить их по-отдельности; который храбро заявил хозяйке, что это он разбил большое зеркало, тогда как это сделала она; который однажды, когда у нее еще были длинные волосы, завязал их (вечно они лезут к нам в волосы!) бесчисленными морскими узлами; который, наконец, однажды весь побагровел и умер в ее объятиях, от удара. Впрочем, это был единственный виденный ею мертвец, один из тех манекенов с багрово-синими лицами и красными руками, какие олицетворяли для нее покойников. Ну, что ж, может, и ей стоит обратиться к нему на «вы», так оно приличнее.

— Домой. Пойдете со мной?

— К вам?

Ну вот, все ясно. Теперь она признала голос. Голос того, кто хватал ее за голые ноги и вращал вокруг себя, точно флюгер; или нет, скорее того, кто, играя с нею в прятки, хитростью заманил в шкаф и запер там (ее нашли по чистой случайности); или, вернее, того — да, точно! — кто первым нарядил ее в кимоно, обул в афганские сапоги из красной кожи, надушил всю комнату «Днем дурмана» и поднес первую трубку опиума. И она взяла за руку этого мужчину — Гастона, который был весьма далек от мысли, что женщина, которую он кормит сухими бисквитами фирмы Гастона и консервами другой фирмы Гастона, ждет от него совсем не еды, а опиума или кокаина.

Ах, до чего же он бравый и бесстрашный кавалер! Другие, что приносили ей порошок или смесь порошков, не осмеливались показываться с нею на улице, ибо она состояла на учете в полиции, да и у них тоже было рыльце в пушку. А этот — сразу видать, настоящий храбрец! Он не прятался от жандарма с ее улицы, столько раз приходившего к ней с обыском. Спокойно дышал свежим воздухом, останавливался полюбоваться утками в пруду. Только иногда начинал дрожать всем телом и у него вырывался вздох, похожий на рыдание. Ее мать, мамаша Кольдо, тоже вздыхала, будто рыдала; люди думали, у нее астма, а она попросту плакала; но этот… может, он не курил с утра? Вообще-то, он ничего из себя, симпатичный. Похож на того парня, что однажды силой заставил полицейского нюхнуть кокаину, только держится уверенней, солидней. Норма восхищалась этой прогулкой с мужчиной, среди бела дня, точно сова, которой вдруг понравился солнечный свет. В нем угадывались два достоинства, давно уже не попадавшиеся ей вместе, — скрытые сокровища души и открытая сила. И она прониклась к своему спутнику столь безграничным доверием, что с минуту упивалась этим чувством, как наркотиком, еще более сильным, чем другие, одновременно наслаждаясь и яркими бликами на крыше обсерватории, и дымками паровоза, который словно из лесу выехал (она даже сперва приняла его за одну из своих опиумных галлюцинаций), и чистым воздухом (давненько она им не дышала!). Это ощущение было таким острым, что впервые за многие годы ей действительно захотелось заняться любовью. Гастон же, со своей стороны, вверялся своей спутнице так же бездумно, как только что вверялся лошади… Где она теперь, та лошадка? Он вверялся или думал, что вверяется, простоте, непритязательности, суровой повседневной жизни простых людей. Вот так они и шли под руку, и каждый из них обманывался на счет другого: Норма, внезапно воспылавшая к этому человеку всеми чувствами, какими ее наделила жизнь с мужчинами и далекое прошлое до мужчин; Гастон, повстречавший совсем новое существо, ничего общего не имеющее с теми женщинами, которых он знал раньше, — с его кузинами и приятельницами, с его матерью и Нелли.