Лгунья - [9]

В кабинете следователя на первом этаже сидела Нофар Шалев – и расцветала все больше и больше. В кабинете следователя на втором этаже сидел Авишай Милнер – и как рехнувшийся паук плел паутину, в которую сам и попался. А на улице, возле полицейского участка, стоял глухонемой с площади и раздумывал, стоит ли ему войти. Он очень любил такие предпраздничные дни. Весь год ему приходилось тяжело трудиться. Он не умел так хорошо играть на музыкальных инструментах, как русская, стоявшая у входа в торговый центр, и у него не было седых волос, которые могли бы ему помочь, как помогали коллеге, избравшему себе место на шумной улице. Седые волосы напоминают спешащим людям про их престарелых родственников. Вспомнит спешащий человек про своего дедушку – и опечалится, а так как испытывать печаль он не любит, то откупится от мрачных мыслей, бросив нищему монетку. Глухонемой же, с его черными волосами, ни на чьего дедушку не походил, поэтому зарабатывал на жизнь с трудом.

Когда глухонемой пришел на площадь впервые, он боялся, что его раскусят. Он думал, что будет очень неприятно, если кто-то узнает, что он не глухонемой. Он думал: а что, если кто-нибудь спросит меня, как пройти туда-то и туда-то, а я машинально отвечу? Или кто-нибудь просто поздоровается? Но через какое-то время он заметил, что никто не спрашивает, как пройти туда-то и туда-то, – не говоря уж о том, чтобы просто поздороваться, – и постепенно разучился говорить. Когда он это понял, то очень испугался и решил, что обязан заговорить снова, но оказалось, что это примерно то же самое, как после двадцати лет перерыва сесть на велосипед. Говорят, что разучиться кататься на велосипеде невозможно, но каждый, кто пробовал сесть на него заново, знает, что, даже если тело еще немножко и помнит велосипед, гораздо лучше оно помнит страх падения. Тем не менее в конце концов у глухонемого получилось. Очередной спешащий человек прошел мимо и протянул ему монетку, а глухонемой открыл рот и сказал: «Спасибо». Однако спешащий человек не обратил на сказанное глухонемым никакого внимания – слишком уж он спешил, – и весь тот вечер глухонемой с площади так и простоял: с монеткой в руке и словом «спасибо» во рту. В результате он снова онемел. На этот раз по-настоящему.

Сейчас, стоя напротив полицейского участка, он прокручивал в голове то, что видел во внутреннем дворе. В тот день он спокойненько мочился в углу двора, как вдруг услышал топот бегущих ног и тяжелое дыхание. Он сильно удивился. Прямо на него бежала девушка в синем платье. Ослепшая от слез, она не заметила писающего в кустах мужчину. Спустя мгновение появился человек со злым лицом, а потом все происходило с какой-то головокружительной быстротой: двор заполнила толпа людей, человек оскорбил девушку, девушка сказала то, что сказала, и все направились в полицию. Единственного свидетеля инцидента никто так и не заметил. Однако глухонемой знал: зря вызвали полицейских, зря прибежала красивая девушка в военной форме и зря прибежал ее возлюбленный-офицер. Потому что не произошло в том дворе ничего, кроме пустяковой жестокости, убийства в миниатюре: один человек просто-напросто растоптал другого.

Глухонемой сел на деревянную скамейку на углу и вспомнил искаженное горем лицо девушки, а потом подумал о разгоревшемся скандале и улыбнулся: никто, кроме него, не знал, что случилось на самом деле. И если до этого момента он был немым вынужденно, молчал просто потому, что никто его не слушал, то теперь стал немым добровольно, и его рот закрылся намеренно. Над головой у него, в ветвях фикуса, порхали – как ангелы – летучие мыши, и глухонемого охватило неземное блаженство. Если он захочет – то все расскажет, а не захочет – будет молчать. Судьба девушки зависела теперь от него, а она этого даже не знала.

5

Ночь накатила на город темной волной, заливая улицы и топя попадавшихся на ее пути горожан. Сначала она закрыла глаза детям, а потом усыпила их родителей. Загулявшие холостяки продержались на отмелях баров еще несколько часов, но в конце концов свалились с ног и они. Все больше и больше опускалось отяжелевших век, пока наконец не остались только ровное сияние уличных фонарей и красные глаза продавцов мелких лавочек. Город погрузился в сон. Он был похож на лежащую на спине крупную женщину, морщины которой скрыла сердобольная темнота. Да, крупный немолодой город подобен крупной немолодой женщине: как легко любить ее в темноте и как трудно – при свете! За ночным приливом последовал отлив. Тьма медленно, не спеша отступила, на улицах послышался шум мусоровозов, проворные рабочие молча спрыгивали с них, таскали мусорные баки, очищали жировые складки города, как цапли – спину бегемота.

В этот ранний утренний час Нофар все еще спала в своей постели, и, надо признать, спала отлично. Грустными летними ночами ее постоянным и верным спутником был голубой экран телевизора, скрашивавший ее одиночество полицейскими расследованиями изнасилований в Сан-Франциско, убийств в Нью-Йорке и хитрых сочетаний того и другого – изнасилования, а потом убийства или убийства, а потом изнасилования – в основном в Чикаго. Телевизор стал для нее тем же, чем был медвежонок в детстве: щитом, защищавшим от ужаса ночи, крепостной стеной, оборонявшей от одиночества. Однако той ночью ее рука не потянулась к пульту. Какой смысл смотреть истории про других людей, когда у нее наконец-то появилась своя собственная? Именно это чувство удовлетворения, это ясное осознание, что ее жизнь интересна не менее, чем жизнь персонажей из «ящика», и даровали Нофар спокойный сон.