Лгунья - [55]

В комнате ничего не изменилось: мягкий полуденный свет по-прежнему лился в окно, прохладное хлопчатобумажное постельное белье все еще пахло Нофар, тело Майи лежало на кровати в точно той же позе, а рука замерла в зазоре между кроватью и стеной. Однако сна у нее сейчас не было ни в одном глазу, а руки больше не казались свинцовыми от усталости. Тетрадь словно била Майю слабым электрическим током.

Да, она еще могла уйти. Встать и уйти.

Но нет. Тетрадь словно приковала ее к месту, и – еще до того, как Майя в нее заглянула, – сама заглянула в Майю. Заглянула – и увидела ее настоящую.

На чтение ушло меньше десяти минут, а на то, чтобы понять, что случилось, и того меньше. На первых страницах у старшей сестры был хорошо знакомый Майе почерк – похож на ее собственный, только более красивый и округлый, но затем, после нескольких пустых листов, он вдруг изменился. Буквы стали маленькими, угловатыми. Они торопились, толкаясь, добежать до конца строчки, как будто за ними кто-то гнался. А на бумаге виднелись следы слез – там, где фиолетовые чернила расплылись, а потом подсохли.

«Все, что я сказала, – неправда. Я это выдумала, а он за это расплачивается».

Майя положила тетрадь на место. «Этого не было, этого не было, этого не было», – пел у нее в голове хор голосов. Подозрение, возникшее в президентской резиденции, превратилось в установленный факт. Авишай Милнер не трогал ее сестру. И даже не пытался. Не было никакого нападения. Слава, всенародная любовь, парни, которые сейчас наверняка стояли вокруг ее сестры кружком, – все это Нофар получила обманом.

Голова у Майи кружилась. Надо было срочно присесть. До своей комнаты Майя не дошла – в коридоре почувствовала слабость и сползла на пол. Это необходимо остановить! Нельзя же посадить человека в тюрьму просто так! Это несправедливо! Это нечестно! Она представила заголовок в газете: «Сестра пострадавшей рассказывает правду: Авишай Милнер невиновен!» Какая смелость! Какая честность! Какая вера в справедливость! Какая порядочность! Она будет плакать в утренних передачах, плакать в вечерних новостях, плакать на обложке журнала «Досуг»… Она просто обязана взять себя в руки и немедленно начать действовать! Однако Майя продолжала сидеть на прохладных плитках пола и, сама того не замечая, круговыми успокаивающими движениями поглаживала щиколотки.

Пальцы у них были разные: у Майи – тонкие, у Нофар – потолще. Однажды Нофар взяла у Майи кольцо, но надеть не смогла. Но щиколотки у сестер были одинаковыми – Майя заметила это, когда мама повела их покупать обувь. И, хотя сейчас это никакого значения не имело, Майя все равно стала об этом думать. Начала составлять в голове подробный список тех частей тела – включая ногти на ногах и ресницы, – которые у них были похожими, и тех, что отличались.

Она даже не услышала, как открылась входная дверь. Поэтому, когда Нофар и мама над ней склонились и, глядя встревоженными глазами, стали спрашивать: «Маечка, что случилось? Почему ты на полу?» – она ужасно испугалась.

Ей протянули руки, помогли встать, усадили на диван. Нофар принесла Майе стакан чаю, а мама потрогала лоб: может, у нее температура? Если бы заботливая Нофар спрашивала у сестры, хочет ли она еще чаю, это было бы еще ничего. Однако она решила подсластить чай рассказом о том, как прошел ее день: с кем она виделась на телевидении, в какие передачи ее пригласили… Она даже призналась, что, возможно, будет рекламировать сеть спортзалов, которая открывает для девочек кружок кикбоксинга.

– Потрясно, правда? – спросила Нофар.

– Потрясно, – сказала Майя.

Но если это настолько потрясно, Майя, то почему у тебя так потемнели глаза? Почему ты сидишь на диване и молчишь? Почему родители вечером спрашивают тебя, все ли в порядке? И какие фигуры рисуют твои пальцы, когда во время вечерних новостей гуляют по щиколоткам?

35

Встреча Нофар со следователем Дорит была назначена на завтра, на полтретьего, но Нофар с отцом вышли из дома в два часа, уже понимая, что опаздывают. На улице было холодно и сыро, и в машине отец сразу включил отопление. Отрегулировал температуру и дважды довольно безучастно, тоном хозяйки шикарного ресторана, поинтересовался, все ли ее устраивает. После этого он не вымолвил ни слова, хотя всегда любил поболтать. С тех пор как разразился скандал во дворе, они почти не разговаривали, и Нофар винила в этом себя: она слишком поздно возвращалась по вечерам, а утром, невыспавшаяся и разбитая, не испытывала особого желания общаться. Сейчас, видя, с какой звериной серьезностью отец переключает радиостанции, она вдруг поняла, что ему рядом с ней неловко. Она не ошиблась: он действительно не знал, как вести себя со старшей дочерью после всего, что с ней стряслось. Он не знал даже, что именно с ней стряслось. Просто он устроил дочку поработать летом в кафе-мороженое, а она однажды вернулась с работы домой, окруженная толпой полицейских и фоторепортеров. В голове у него роились самые жуткие догадки. В газетах и по телевизору без конца рассказывали кошмарные истории, и он сознавал, что нечто подобное могло произойти и с его дочерью. От одной мысли об этом его охватывало тошнотворное, парализующее волю чувство вины. Как вышло, что его не оказалось рядом? Почему он не дал ей в руки инструментов, с помощью которых она могла бы себя защитить? Каких инструментов? Неважно. Должен же существовать какой-то специальный набор, вроде дорожной аптечки, для таких случаев. А он не снабдил дочь аптечкой. Если бы безответственных отцов увольняли, он бы давно стал безработным. Ему хотелось расспросить ее, выведать хоть какие-нибудь детали. Например, до какого конкретно места он дотронулся? Но он не знал, как к этому подступиться. От терзавших мозг вопросов ноги у него заледенели, и холод поднимался все выше, захватывая тело до кончиков пальцев. Он машинально включил печку посильнее. Нофар задыхалась от жары, но не решалась открыть окно. Они продолжали молчать. Кто бы поверил, что этот самый человек первым увидел ее и первым взял на руки. Он впустил ее в этот мир. Когда-то этот человек, сидящий рядом со своей дочерью-подростком и не смеющий на нее взглянуть, знал каждую складочку на ее тельце. Почему же теперь он не в состоянии просто взять и прямо спросить ее, что случилось? Полицейские спрашивали, журналистка с телевидения спрашивала, подружка в школе спрашивала, а он – нет. Может быть, именно потому, что знал ее слишком хорошо? Потому, что они были так близки, как могут быть близки только отец и дочь?