Лейтесь, слёзы... - [64]

— Я сама ее сделала, — сказала Мари-Анн.

— Эту вазу, — отозвался Ясон, — непременно покажут в моем шоу.

Мари-Анн удивленно на него посмотрела.

— Я скоро заберу эту вазу с собой. По сути, это будет… — Ясон даже зрительно себе все представил, — это будет солидный постановочный номер, где я, исполняя песню, появляюсь из этой вазы, подобно ее волшебному духу. — Одной рукой он поднял голубую вазу повыше, крутя ее туда-сюда. — Петь я буду «Нигде никакой кутерьмы», — сказал он. — И отсюда возьмет старт ваша карьера.

— Быть может, вам лучше держать ее обеими руками, — с неловкостью заметила Мари-Анн.

— «Нигде никакой кутерьмы» — песня, которая принесла нам большее признание… — Тут ваза выскользнула из его пальцев и упала на пол. Мари-Анн рванулась было ее поймать, но не успела. Ваза раскололась на три куска, которые валялись теперь у Ясона под ногами, грубые неглазурованные края резали глаз своей бледностью и неровностью, отсутствием художественного достоинства.

Последовало долгое молчание.

— Пожалуй, я смогу ее склеить, — сказала Мари-Анн.

Ясон не смог придумать никакого ответа.

— Знаете, — продолжила Мари-Анн, — самое поразительное, что бывало у меня в жизни, это один случай с моей матерью. Дело в том, что моя мать страдала прогрессирующим недугом почек, так называемой болезнью Брайта. Из-за этой болезни она то и дело ложилась в больницу, когда я была еще девочкой. И она вечно заводила разговоры о том, что вот она умрет, а я даже об этом не пожалею, словно я была кругом виновата. В конце концов я и правда поверила, что однажды она умрет. Но затем я выросла и уехала из дома, а она так и не умерла. Потом я вроде как про нее забыла; у меня была своя жизнь и свои заботы. И, естественно, я забыла про ее проклятые почки. А потом она как-то раз приехала меня навестить, но не сюда, а в другую квартиру, которую я тогда снимала. И она до упора меня достала, сидя и разглагольствуя про свои болячки и тому подобное, — все болтала и болтала без остановки. Наконец я сказала: «Пойду куплю продукты к обеду» — и рванула в магазин. Моя мать заковыляла следом и по дороге к магазину выложила мне свежие новости, что с обеими почками у нее уже так худо, что надо их удалять, что она этим теперь займется и так далее. Она сказала, ей вставят искусственную почку, но эта искусственная почка наверняка не станет работать. Так она мне все это излагала, до чего теперь все дошло и что она наконец собралась умереть, как всегда мне и говорила… а потом я вдруг подняла глаза и поняла, что мы уже в супермаркете, как раз у мясного прилавка, и очень милый продавец, который мне всегда нравился, подошел поздороваться. Он спросил: «Что пожелаете сегодня, мисс?», а я возьми да и ляпни: «Хочу на обед пирог с почками». Это был такой стыд, просто ужас. «Хочу большой-большой пирог с почками, — сказала я. — Такой слоеный, нежный-нежный, дымящийся и чтобы прямо соком истекал». «На сколько персон?» — спросил продавец. А моя мать тем временем, вылупив глаза, жутко на меня таращилась. Я просто не представляла, как мне выйти из положения. В конце концов я и впрямь купила пирог с почками, хотя мне пришлось отправиться в отдел кулинарии. Пирог этот был в специальной запечатанной банке, из Англии. Я заплатила за него, кажется, четыре доллара. Очень был вкусный.

— Я заплачу за вазу, — сказал Ясон. — Сколько вы за нее хотите?

Поколебавшись, Мари-Анн сказала:

— Вообще-то есть оптовая цена, которую я назначаю, когда продаю товар в магазины. Но вам я должна назначить розничную цену, потому что вы не покупаете оптом, так что…

Ясон достал деньги.

— Итак, розничная цена? — спросил он.

— Двадцать долларов.

— Я могу и по-другому вас задействовать, — сказал Ясон. — Здесь важен подход. Как насчет вот такого. Мы покажем публике бесценную старинную вазу, скажем китайскую пятнадцатого века. Дальше выйдет музейный эксперт, как положено, в униформе, и подтвердит ее подлинность. А потом вы закрутите свой гончарный круг — сделаете вазу прямо там, на глазах у публики, и мы покажем всем, что ваша ваза лучше.

— Ничего не выйдет. Древнекитайское гончарное искусство…

— Мы им продемонстрируем — заставим их поверить. Я знаю свою публику. Эти тридцать миллионов людей строят свои суждения по моей реакции. Я просто сделаю определенное выражение лица.

— Я не могу пойти на вашу сцену, — низким голосом выговорила Мари-Анн. — С этими устремленными на меня телекамерами. Я такая… такая грузная. Люди будут смеяться.

— А известность, которую вы получите? Новые клиенты? Музеи и магазины будут знать ваше имя, ваш товар. Покупатели прямо из шкафов будут выпрыгивать.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — тихо вымолвила Мари-Анн. — Я очень счастлива. Я знаю, что я хорошая горшечница. Я знаю, что магазинам, хорошим магазинам, нравится то, что я делаю. Неужели все и всегда должно идти в полный рост с большими нулями? Неужели мне нельзя жить своей маленькой жизнью так, как я этого хочу? — Глаза ее сверкнули, хотя голос был едва слышен. — Не вижу, что хорошего принесли вам слава и известность… Помните, в кафетерии вы у меня спросили: «Правда ли, что в музыкальном автомате есть моя запись?» Вы боялись, что ее там нет; ваше положение гораздо ненадежнее моего.