Лейтенант Бертрам - [76]

— Да, война, — произнес Бертрам каким-то сладострастным тоном, даже ему самому показавшимся ненатуральным. Как будто говорил не он сам, а кто-то другой, ему неведомый. — Да, война! — повторил он еще раз. Ему припомнились вдруг слова из сказки, которую мать частенько ему рассказывала, слова, казавшиеся ему всегда особенно жуткими: «И тут разбойник ударил купца ножом в самое сердце».

Как только мать доходила до этого места, он всякий раз начинал плакать и засыпал весь в слезах.

— Мне хотелось бы, — сказал он и сам поразился, что говорит об этом в своем изнеможении, — мне хотелось бы пережить войну, если я еще могу мечтать…

Прежде чем ответить, Хартенек встал и зажег свет.

— Темнота не идет вам на пользу, лейтенант! — насмешливо произнес он. — Вы становитесь романтиком. Это опасно. Война не мечта, а воплощение мечты. Романтический настрой быстро проходит, гибнет в мире таких фактов, как голод, кровь, усталость, смерть. Война не авантюристична, она сама — авантюра.

Он сделал паузу, чтобы потом начать снова:

— Берегитесь романтики, в сегодняшней Германии она не имеет права гражданства. С этим еврейско-католическим безобразием у нас покончено. Романтика эмигрировала или же сидит в концентрационных лагерях. Она — государственный преступник номер один. Мы должны быть трезвыми, должны практически мыслить и разумно действовать. В этом залог нашей силы.

До чего же Хартенек полон противоречий! Разве не он своими горячими речами разжег воображение Бертрама? Разве не он страстно проповедовал идеи грядущей войны? А теперь он говорил наставительно, холодно, бесстрастно и в высшей степени целенаправленно.

Стук в дверь прервал его мысль.

— Это никуда не годится, — возмутилась сестра. — Время ужинать, и господину лейтенанту нужен покой.

— Ну, разумеется, — с ироническим смирением согласился Хартенек. — Здесь вы командир.

Сестра засмеялась. Лицо у нее было свежее, но грубое.

— Да, здесь я приказываю! — самоуверенно подтвердила она и с воинственным видом встала в дверях.

Хартенек повернулся снова к Бертраму, взгляд у него был настороженный, сестра мешала ему. Он хотел бы докончить свою речь и подождал еще немного, но она, похоже, и не собиралась уходить.

— Впрочем, наше стремление к миру вполне искренне, — решил он наконец продолжить и встал к ней спиной. — Идеал политики фюрера — завоевать весь мир без войны.

— Вы меня просто пугаете! — со смехом воскликнул Бертрам.

— Не волнуйтесь, Бертрам, — успокоил его Хартенек. — Мы всегда имеем немножко меньше, чем нам требуется. А хотим иметь все, все! Наше время еще придет, настанет час, прозвучит команда: «На взлет». И тогда взревут моторы, самолеты помчатся по дорожкам и взлетят. Каких-нибудь два часа, и в основных центрах Европы будут разрушены электростанции, запылают огнем фабрики и заводы, укрепления будут уничтожены химическими бомбами. И за время от предрассветных сумерек до восхода солнца Европа покорится нам.

Он подошел к кровати, его птичья голова склонилась над Бертрамом. Хартенек ощутил неодолимую потребность быть нежным с ним. Но женщина, точно ангел-хранитель стоявшая на своем посту у двери, все-таки смущала его. Тем не менее уже почти на ходу он быстро погладил Бертрама по волосам.

Бертрам лежал тихо, глядя на него своими большими глазами. Он думал о том, что стена, разделявшая их, теперь рухнула.

Бертрам был утомлен и очень взволнован. То, как простился с ним Хартенек, не явилось для него такой уж неожиданностью. Собственно, он всегда ждал чего-то в этом роде. Но теперь ему предстояло нечто совсем новое, о чем он до сих пор даже не думал. Его ждут открытия и переживания, необычные, чуждые, странные. В глубине души он еще страшился их, но все-таки уже сжился с ними и даже был убежден в их неизбежности. А какой еще ему остается путь? Разве не был он предназначен для чего-то из ряда вон выходящего?

Этой ночью у него еще раз поднялась температура, но потом он стремительно пошел на поправку. Ему разрешили вставать, и после обеда он долгие часы просиживал в зимнем саду, сквозь стекло чувствуя ласковый жар весеннего солнца. То были дни мечтательного ничегонеделания. Бертрам обдумывал свою прежнюю жизнь. Какими незначительными для него были все события последнего года! Ему они представлялись лишь бледными тенями, а все заботы, все страхи, смятения чувств, связанные с ними, он теперь сам находил смешными.

Теперь он знал, что привлекло его к Марианне, — всего-навсего уродливо неправильные зубы, которые вполне можно было исправить в детстве. Йост, прежде бывший для него идеалом солдата, теперь стал просто командиром, подверженным приступам дурного настроения, стареющим горлопаном. Бертрам никак не мог уразуметь, чем же он так в нем восхищался, и уж вовсе непостижимой была для него эта изнурительная, несчастная страсть к Марианне, доставившая ему столько страданий.

Все это стало теперь микроскопически мелким и незначительным. Взгляд его, скользнув по прошлому, устремился в неведомые дали.

Мирные дни поздней весны кончились для него, когда наконец с него сняли бинты, — лечебно-гимнастические упражнения принесли с собой боли, напряжение всех сил, но и уверенность, что все опять будет в порядке.