Лейтенант Бертрам - [119]

— Скажи ему — мы не в гостях у него. Мы не гости в этой стране. Мы пришли сюда, чтобы исправить то, что прозевали у себя дома.

И хотя Альберт был достаточно осмотрителен, чтобы не переводить слово в слово, тем не менее и этого хватило, чтобы глубоко оскорбить Пухоля.

Глаза на его неподвижном лице вспыхнули, и он долго и рьяно что-то говорил Альберту, очевидно, пытался что-то ему втолковать.

— И чего ему надо! Нам уже пора трогаться! — горячился Георг.

— Он говорит обо всем на свете, — отвечал Альберт Рубенс, но даже и не думает о том, чтобы его люди отошли первыми. Он говорит о Пауле. Хочет за него отомстить. А сегодня утром двое из его отряда попали в лапы к марокканцам. И вы должны пойти и взглянуть на их трупы! А еще он говорит о своем друге, поэте, которого расстреляли фашисты. Об этом только сегодня утром стало известно. Вот потому-то они и поддержали нашу атаку.

Пухоль привстал на колени и обвел их всех глазами, блеск которых был виден и в темноте. Казалось, он смотрит далеко за горизонт, а что он там видит, не угадаешь.

Немного погодя он начал читать стихи нараспев.

IV

Наступила годовщина Марианниной смерти. Йост, вероятно, забыл бы об этой дате, но он вовремя получил письмо от ее родителей, просивших прислать им фотографию могилы.

Рано утром Йост поехал на кладбище. Было еще по-зимнему холодно, и на плакучей иве за могилой Марианны только-только набухли почки. Сама могила была еще голой, лишь несколько травинок дрожали на утреннем ветру, маленькая сухая сосенка в ногах могилы выглядела очень сиротливо.

«Надо непременно поговорить с садовником», — подумал Йост, глядя на мраморную плиту, которую водрузили здесь, по-видимому, слишком рано. Земля под ней просела, и теперь плита как бы нависала над могилой. Йост обошел узкий голый клочок земли и вгляделся в золотые буквы на мраморе. Там стояла фамилия Марианны, его собственная фамилия, она была похоронена здесь, и он вдруг с болью осознал, что здесь похоронена и частичка его жизни, частичка его самого. И ничего уж тут не поделаешь.

Он нерешительно сжимал в руках маленький фотоаппарат, который взял с собой, чтобы для родителей Марианны сделать фотографию ее могилы. Но свет был очень неопределенным, солнце еще пряталось за тучами. Кроме того, он вспомнил, что надо бы поправить камень и посадить хоть несколько цветочков. Иначе могила выглядит слишком неухоженной, слишком нелюбимой. Что подумают родители Марианны!

Беспорядок, в котором он нашел могилу, прошлогодняя листва, голая влажная земля, проглядывающая сквозь нее, устало, как-то даже жалобно покосившийся камень, все это растрогало Йоста, пробудило в нем тоску.

Он заметил, что кладбищенский садовник возится неподалеку, вероятно, в ожидании, что его позовут, поручат ему уход за могилой. Но Йосту сейчас не хотелось с ним говорить. Он чувствовал странную тяжесть на сердце. Чувствовал спазм в горле, который не позволит ему говорить. Он присел на скамеечку в головах могилы, под плакучей ивой, где его не мог видеть садовник. Напрасно пытался он вызвать в памяти образ Марианны, но птичий щебет напомнил ему звучание ее голоса.

Какое он испытал бы облегчение, если бы мог сейчас прочитать молитву, но он не знал ни одной. Господне утешение — что это такое, спрашивал себя Йост. Он вытянул вперед свои короткие толстые ноги. Правый глаз за моноклем был устремлен на могилу.

То, что покоится здесь, — лучшее, что было в моей жизни, вдруг потрясенно подумал он, лучше ничего не было. Сознание своего одиночества пригнуло его к земле.

Потом он рассердился на себя за эту слабость и хотел уже поскорее стряхнуть с себя ощущение покинутости и сочувствия к самому себе, для этого он стал припоминать последний год жизни с Марианной, этот последний год, полный подозрений, недоверия и ссор. Она меня обманула, обманула и изменила, сказал он себе и добавил, сам пугаясь своих мыслей: все равно ничего хорошего уже не было бы, так, может, оно и к лучшему?

Но в эту секунду, точно призрак мелькнул, и Йост вдруг увидел ее лицо ясно и очень отчетливо; сердце его захлестнуло теплой и мягкой волной. И когда ее образ вновь исчез, он очнулся и понял, что никогда уже больше не ощутит ее так близко. Он корил себя, бормоча:

— Я всегда был недостаточно хорош для тебя, я должен был совсем иначе относиться к тебе, какая жизнь была бы у нас тогда! Какая прекрасная жизнь могла быть у нас!

Поистине должен был минуть год, чтобы он смог заплакать об умершей — слезы градом лились у него из глаз, и хотя он закусил губу, но не мог сдержать всхлипов. Склонясь над могильным камнем, он шептал:

— Я любил тебя, Марианна, несмотря ни на что. Господь, он знает, что я любил тебя. Я очень одинок, мне потому, наверно, так грустно, что под конец все было… Я не знаю, как это получилось. Все могло быть хорошо, даже радостно. Может, просто сейчас не то время, не время быть добрым.

Уныло, но уже не в силах больше вынести груз, который он тут на себя взвалил, Йост пожал плечами, словно хотел сбросить эту тяжесть и сказать: я не виноват. Но он знал, что это ложь. Знал, что виноват, виноват в том, что случилось, виноват в ее смерти. Если бы тогда, в приступе бессмысленной ярости и ревности, он не продиктовал донос на этого Хайна Зоммерванда, Марианна не убежала бы из дому в волнении и отчаянии и, наверно, была бы жива и сейчас. Но эта мысль больно ранила его, а новая рана не принесла облегчения. В нем вдруг вскипела горечь: я выполнил свой долг, только и всего.