Лейтенант Бертрам - [107]

Да, адъютантские дни остались позади, он перестал завидовать широким кантам на мундирах, перестал мечтать о штабе. Теперь он стал солдатом, воином, как сказал бы Хартенек. Ах, дорогой Хартенек, в чем он умеет находить радость? Размышлять над картами, с горечью листать книги, заново переживать давно проигранные битвы и грезить о славе, которая никак не придет к нему, да еще знать, все знать лучше всех.

В этот миг Бертрам пожалел Хартенека. Мы — думал он — мы войдем в Мадрид победителями. Мы завоюем его. Победить или умереть, подавить противника или самому пасть — вот так стоит вопрос, вот так оно все и было сегодня. И теперь все пьют за его здоровье. Жизнь прекрасна, думал лейтенант, жизнь восхитительно прекрасна! И ведь он всегда знал, что счастье только в борьбе!

Опять они ждали оперативной сводки, опять металлический голос в репродукторе возвестил, что национальные войска — под этим подразумевались бойцы иностранного легиона и марокканцы — неудержимо движутся вперед. Взятие Мадрида можно ожидать в любую минуту.

Итальянцы запели «Джовинеццу», при этом они все как один встали, и Бертрам тоже пел с ними, хотя и не знал слов. Его друг капитан Сиснерос молчал, глаза его вдруг затуманились грустью. Да, Бертраму даже показалось, когда он взглянул на него со стороны, что на лице капитана появилось выражение тупой, абсолютно необъяснимой злобы.

После кофе капитан Бауридль отослал своих офицеров.

— Хватит праздновать! — сказал он грубо. — Завтра утром на летном поле вы должны выглядеть свежими.

Им пришлось встать и уйти.

— Отсылает нас в постельку, как будто мы дети! — возмутился Завильский, ио Штернекер заметил:

— Я бы и сам ушел, устал как собака. Да мне сейчас хоть царицу Савскую подай на серебряном блюде, хоть голую, хоть сахаром обсыпанную. Я к ней не притронусь.

Пройдя несколько шагов, Бертрам вдруг воскликнул:

— Хорошая все-таки у нас работа!

— Ну да, ты же сегодня именинник! — проворчал Завильский. — Ты только не думай, что я хочу умалить твои заслуги, наоборот, мне кажется, я должен перед тобой извиниться.

— Но почему? — удивился Бертрам. — Извиняться тебе, по-моему, не в чем!

— Да, собственно говоря, не в чем, я совсем не то имел в виду, — отвечал Завильский, — но раз уж сорвалось с языка… Короче, я считал, что ты на это не способен.

Голос его звучал несколько неестественно, видимо, он был смущен. И так как Бертрам ничего не ответил, Завильский обратился к Штернекеру и принялся торопливо убеждать его:

— А ведь мы сегодня дали дёру. Мы же все, кроме Бертрама, попросту смылись.

— А что нам еще оставалось? — равнодушно осведомился Штернекер.

— Атаковать! Атаковать! — воскликнул Завильский.

— Но они ведь шустрые как черти, — заметил Штернекер. — Ты же сам еще сегодня жаловался на наши «кофейные мельницы». А теперь хочешь на них достичь невозможного.

Курносый Завильский закричал:

— Спорим, что завтра я собью один самолет!

— Да ты пьян, — холодно произнес Штернекер.

После той странной фразы Завильского Бертрам не принимал участия в разговоре. Чувства его пришли в волнение, и он только не понимал, воспринять ему слова Завильского как похвалу или же как оскорбление. Перед сном он с открытыми глазами еще грезил о великих подвигах, но потом к нему вернулось то отвратительное чувство, что нахлынуло на него, когда за ним появилась машина противника. Ему казалось, что его, точно бревно, толкают под циркулярную пилу. Дыхание занялось, он задрожал и в конце концов вскочил с кровати. Сел на стул, руки уронив на стол. Так и заснул. А посреди ночи проснулся от холода. Во сне он видел Хартенека. Спина болела. Он ощутил слабость и головокружение. Пижама была мокрой от пота. В темноте он ощупью добрался до постели и рухнул.

Утром у него тоже болела голова и во рту был противный вкус. Капитан Бауридль добился отмены утренних вылетов, и все они сидели, не зная, за что взяться. Бертрам всерьез подумывал, не сказаться ли ему больным. Но потом решил, что тем самым он опять поставит на карту свою репутацию и Завильский может опять посчитать его трусом.

После обеда они собрались втроем в деревянной будке на краю летного поля. Все были подавлены и молчаливы. И тут Завильский вдруг решил напомнить Бертраму об учебной бомбежке острова Вюст. Тогда еще застрелился Цурлинден, оттого что поверил, будто он убил человека.

— В таком случае нам надо было бы просто изрешетить себя пулями! — заметил Завильский и рассмеялся.

Бертрам мрачно смотрел прямо перед собой, а Штернекер, заметив это, сказал Завильскому:

— Такт никогда не был твоей сильной стороной!

Но Завильский, казалось, ничего не слышал и продолжал болтать:

— А ведь этот тип был живехонек, и только потом ты его пристрелил. А как это, собственно, произошло?

Бертрам решил, что Завильский намеренно хочет его унизить, как бы в отместку за вчерашнее извинение.

Но в этот момент пришел приказ вылетать. Они вскочили и бросились к своим машинам. На сей раз им предстояло не сопровождать «савойи», одну из которых сбили нынче утром, а охранять эскадрилью «юнкерсов». Бомбардировщики стартовали с соседнего аэродрома, и встретиться они должны были только в воздухе. Действительно, они нагнали бомбардировщиков, только когда те уже взяли курс на парк, неподалеку от города. Бомбардировщики сбросили бомбы прямо над парком. Из них выросли темные пальмы дыма вокруг гигантского красного здания университетского госпиталя.