Лейденская красавица - [45]

– Горлинка моя, – сказал он, – тебе бы быть женой адвоката! Какая ты умница… Да, теперь близко, близко…

– Что близко, старый дурень? – спросила Мег своим низким, мужским голосом.

– Эта ферма с корчмой при ней, о которой я мечтал, ферма посреди богатых пастбищ, с леском позади, а в лесочке церковь. Ферма не велика, – мне много не надо, – всего акров сто. Как раз достаточно, чтобы держать штук тридцать – сорок коров, которых ты станешь доить, я же буду продавать на рынке сыр и масло…

– И резать приезжих, – перебила его Мег.

Симон возмутился.

– Нет, ты напрасно такого мнения обо мне. Жить трудно, и приходится с боем брать свое, но раз мне удастся достигнуть чего-нибудь, я намерен стать почтенным человеком и иметь свое место в Церкви, конечно католической. Я знаю, что ты из крестьянок и вкусы у тебя крестьянские, сам же я никогда не могу забыть, что мой дед был джентльменом, – Симон запыхтел и устремил взгляд в потолок.

– Вот как! – с насмешкой отвечала Мег. – А кто была твоя бабушка? Да деда-то своего знал ли ты? Захотел иметь ферму! Кажется, никогда не владеть тебе ничем, кроме старой Красной мельницы на болоте, где ты прячешь добычу! Место в деревенской церкви! Скорее получишь место на деревенской виселице. Не гляди на меня с угрозой, не бывать этому, старый лгунишка. Я знаю, на моей душе есть многое, но все же я не сожгла свою родную тетку как анабаптистку, чтобы получить после нее наследство – двадцать флоринов.

Симон побагровел от бешенства: история с теткой сильнее всего задевала его.

– Ах ты, гадина!.. – начал было он.

Мег вскочила и схватилась за горлышко бутылки. Симон тотчас переменил тон.

– Ох, эти женщины, – заговорил он, отворачиваясь и вытирая свою лысину, – вечно бы им шутить. Слушай, кто-то стучит в дверь.

– Смотри, будь осторожен, отпирая, – сказала встревоженная Мег, – помни, у нас много врагов, а острие пики можно просунуть во всякую щель.

– Разве можно жить с мудрецом и оставаться дураком? Доверяй мне. – И Симон обнял жену за талию и, поднявшись на цыпочки, поцеловал Мег в знак примирения, зная, что она злопамятна. Потом он поспешил к двери, насколько ему позволяли его кривые ноги.

Произошел продолжительный разговор через замочную скважину, но в конце концов посетитель был принят. Он оказался парнем с нависшими бровями и по наружности очень подходил к хозяину дома.

– Хорошо же с вашей стороны относиться так подозрительно к старому знакомому, особенно когда он пришел по делу, – заговорил он.

– Не сердись, милый Ханс, – прервал Симон, извиняясь. – Ты знаешь, мало ли тут бродит всякого люда в наши времена. Кто может знать, что за дверью не стоит один из этих отчаянных лютеран, который того и гляди пырнет чем-нибудь. Ну, какое дело?

– Ну да, лютеран! – с насмешкой передразнил Ханс. – Если у них есть крошка ума, они проколют твое жирное брюхо, и я приехал из Гааги по делу лютеран.

– Кто послал тебя? – спросила Мег.

– Испанец Рамиро, недавно появившийся там, травленый пес, знакомый с инквизицией. Он, кажется, знает всех, а его не знает никто. Деньги у него есть и, по-видимому, есть связи. Он говорит, что вы его старые знакомые.

– Рамиро! Рамиро! – задумчиво повторяла Мег. – В переводе значит гребец. Должно быть, выдуманное имя. Немало знакомых у нас на галерах. Быть может, он из них. Что ему надо и каковы условия?

Ханс перегнулся вперед и долго что-то говорил шепотом, между тем как муж и жена слушали его, изредка кивая головами.

– Маловато, – сказал Симон, когда Ханс кончил.

– Легкое и верное дело, друг: толстосум купец, жена его и дочь. Ведь убивать не надо, если только можно будет обойтись без этого, а если нельзя, то Святое Судилище прикроет нас. Благородному Рамиро нужно только письмо, которое, как он думает, молодая женщина носит при себе. Вероятно, оно касается священных дел Церкви. Если при этом найдутся какие-нибудь ценности, мы можем удержать их как задаток.

Симон колебался, но Мег заявила решительно:

– Хорошо, у этих купчих часто за корсетом бывают спрятаны дорогие вещи.

– Душа моя… – начал было Симон.

– Молчи, – яростно крикнула Мег, – я решила, и баста! Мы встретимся у Бойсхайзена в пять часов, около высокого дуба, и там все обсудим!

Симон уже не возражал более. Он обладал столь полезной в домашнем быту добродетелью – умением уступать…

* * *

В то же самое утро Адриан встал поздно. Разговоры за ужином, особенно же грубые насмешки Фоя рассердили его, а в тех случаях, когда Адриан сердился, он обыкновенно заваливался спать и спал, пока дурное расположение духа не рассеивалось.

Состоя только бухгалтером в заведении своего отца, – Дирку так и не удалось привлечь пасынка к более активному участию в литейном деле, так как молодой человек считал в душе подобное занятие ниже своего достоинства, – Адриану следовало бы быть на месте уже к девяти часам. Но это было невозможно, раз он встал около десяти, а пока позавтракал, пробило и все одиннадцать. Тут же он вспомнил, что следовало бы кончить сонет, последние строчки которого вертелись у него в голове. Адриан был немного поэт и, подобно многим поэтам, считал тишину необходимой для творчества. Разговоры и пение Фоя, тяжелая топотня Мартина по всему дому раздражали Адриана. И вот теперь, когда и мать ушла из дома, – на рынок, по ее словам, а вероятнее всего, исполняя какое-нибудь рискованное дело благотворительности, имевшее отношение к тем, кого она называла мучениками, – Адриан решился воспользоваться случаем и окончить свой сонет.