Левитан - [52]

Так что однажды «культурный сектор» внезапно разлетелся, как от взрыва адской машины. Но перед этим можно было наблюдать «гибель Римской империи». Здесь тоже ударили варвары с севера — из администрации — и огнем и мечом разрушили самое организованное государство, золотой век культуры миновал. Несколько шефов оказались в корпусах, несколько — на транспорте. Начался варварский период уменьшения и сужения культурного сектора. И на крышу тюрьмы «культурные господа» загорать больше не ходили.

Во времена «культурного периода» культуры строительный техник после третьего стакана технического спирта (с кофе) мне подробно рассказал о таком случае. (Он много раз руководил какими-нибудь строительными работами в тюрьме: какие-нибудь перестройки, ремонты. На этот раз надо было починить потолок над актовым залом. Его послали на чердак посмотреть, что и как — чтобы начать работы. Он взял складной метр в руку — этот метр был его самым надежным пропуском для свободного передвижения по тюрьме.) На чердак ведут большие железные двери из трех корпусов. Он вступил в полумрак чердака, где то тут то там пробивался дневной свет через дыры в крыше. Полутораметровые опоры держали стропила. По полу ходить было небезопасно, поскольку то здесь то там не хватало доски, или они сгнили, к тому же несколько лет назад кровельщик провалился в зал и весь переломался. Техник пробирался в прорезиненных ботинках мимо толстых вертикальных брусьев.

«Эта огромная пустота и тишина, как в соборах, полумрак, к которому глаза потихоньку привыкают, а потом сноп света сверху, как на священных изображениях. Пространство движется во все стороны корпусов в виде руки с пятью раздвинутыми пальцами. Совсем мелкая пыль остается на ладонях от прикосновений к брусьям. Я прислонился к теплому дымоходу и наслаждался, меня охватило ощущение свободы. Потом я отправился дальше и — остановился как вкопанный, я прямо чувствовал, как у меня вылезают глаза, я испугался, засомневался в своем душевном здоровье: на прогалине между бревнами конусообразно падал сноп солнечного света на самую невероятную картину, что я видел в жизни — прекрасно одетая женщина с длинными золотыми волосами и в золотых туфельках, и с задранной юбкой, прислонилась к бревну, выставив розовую попку, а сзади ее буравил отвратительный арестант в серой робе с шапочкой на голове. Это продолжалось какое-то время, так что я смог сдвинуться с места и начал приближаться к парочке сбоку. Я подошел совсем близко, а они меня не слышали, не замечали. Наконец, у арестанта в судорогах подошло, и он опустил голову на спину девочке, дергаясь всеми членами, но наружу его не вытягивал. Но девочка повернула ко мне лицо — напудренные и накрашенные глаза увеличились от страха, бедрами она подалась назад и освободилась, и опустила длинную юбку, закрывшую ей ноги почти до пола. Арестант схватился за член — и, проследив за ее перепуганным взглядом, увидел меня, вероятно, тоже выглядевшего как приведение, потому что он разинул рот, будто желая закричать, а член, который он выпустил из рук, у него обвис на глазах. Я подошел ближе и по бледному арестантскому лицу тут же узнал одного из шефов культуры. Я получше рассмотрел принцессу с длинными пшеничными светло-русыми волосами, с блестящей брошью на кружевной блузке с широкими рукавами, собранными у запястья, приподнятой крепкими женскими грудями, и в длинной, чересчур украшенной широкой юбке с золотой каемкой, из-под которой выглядывали остроносые — тоже золотые — туфельки. Слишком накрашенные черные глаза, смачно нарисованные брови, под толстым слоем помады губы, нижняя — расползшаяся до подбородка, „под вишенку“, и толстый слой пудры по всему лицу. Только вблизи сказочный фантом обрел свой настоящий облик арестантского китча, и меня осенило: театральная костюмерная, парик, одна из наших „женщин“ из театральной группы! Не знаю, сколько времени мы стояли так — они двое в конусе света, я немного в тени — пока „шеф“ не выдохнул мое имя.

Девочка при этом хотела сбежать, будто произнесенное слово сняло с нее заклятие оцепенения, но я приказал „стой!“, и приказ приковал ее к месту — будто схватил ее железным крюком. Шеф быстрым движением убрал член, уже весь сморщившийся и раскаявшийся.

— Сообщишь? — спросил он хриплым голосом.

Так как я молчал и смотрел на „женщину“, прикрыв глаза, чтобы не видеть весь этот фарс, который арестантский театральный „вкус“ напялил на нее — у нее был еще золотой пояс и золотой браслет, и блузка была расшита золотыми блестками, в волосы вплетена золотая лента, — „шеф“ сказал:

— Хочешь… ты тоже?

Девочка не сводила с меня глаз. Я медленно подошел еще ближе и еще больше прикрыл глаза — я почувствовал запах фиалок. Шеф указующе, но нервно дал знак „золотой красавице“, которая медленно, предавшись своей судьбе, повернулась, одной рукой облокотилась о брус, а другой медленно — совершенно по-женски — начала поднимать длинную юбку. Со спины иллюзия была настолько полной, что я почувствовал, как у меня — к моему удивлению — поднимается проклятый клин, по спине побежали мурашки, штаны стали узки, а в ушах зашумело. Ноги у нее были действительно красивые и бедра округлые. Она встала так, что одна нога у нее была выпрямлена, а другая прижималась коленом к колену, а пятка немножко выдвинута наружу — абсолютно типичная женская поза. Я приказал „шефу“ — налево кругом! Он не задумываясь повернулся ко мне спиной. А я трясущейся рукой достал его из штанов и воткнул в готовую дыру. Я вообще не помню, как у меня подошло, все эти блестки на одежде блестели в ниспадающих лучах, дурманящая смесь запахов фиалок, пыли и старого тряпья — вдруг я осознал, что плоть по бокам, которые я держу в руках, как-то слишком жесткая. Я кончил, и эти двое абсолютно успокоились, теперь мы были соучастники. Они пошли куда-то в сторону и сгинули за опорами. А я стоял там и сам себе удивлялся. В голове пронеслось, что я не проверил пол „девочки“ — и еще не знаю точно, которая из женских ролей в театре это была. Костюм, без сомнения, был сшит для мольеровского „Мнимого больного“.