Левитан - [33]

Был там и один угловатый человек с таким застывшим лицом и бледными глазами, какие бывают у чиновников, в течение долгих лет не имевших дела с людьми. Я не помню, чтобы он когда-нибудь заговорил. К тому же он сидел там у стены, будто его нет. Ему никто не был нужен, и он никому не был нужен. Как он оказался среди нас? Если бы в один прекрасный день он начал ходить по потолку, никто бы не удивился. Чтобы познакомиться с ним, я попробовал обратиться к нему — глядя мимо меня, он отвечал «да», «нет», «ах, что ж!» и все. Он не курил, не получал никакой еды из дома, никто никогда его не звал. Никто о нем ничего не знал, кроме имени и фамилии. Однажды его забрали из камеры, и мы никогда больше не слышали о нем. Чистильщики с моей подачи спросили надзирателей, кто это был. Мы узнали, что это был офицер — и «лучше не оказываться в его шкуре». В Северной Африке я видел арабов, часами сидящих без движения. Пьяные моряки прикалывались к ним, но они и глазом не моргнули. Черепаха может неделями пережидать на одном и том же месте не шевельнувшись. А жеребец и мгновения не может оставаться спокойным.

Очень тяжело ночью вылить из себя чрезмерно скопившееся семя. Спеши мы один подле другого, мы чувствовали каждое движение, слышали каждый вздох. Никогда не спали все.

Это было особой проблемой после «телевидения». Вечером мы ставили на окно тайком пронесенное зеркало, повернув его так, чтобы оно смотрело строго налево. Из двойных очков — одних для дальнозорких и одних для близоруких — делали телескоп. И таким образом смотрели в комнату через шоссе, где какая-то женщина раздевалась догола и медленно надевала ночную рубашку. Голая, она поворачивалась так, будто бы знала, что мы наблюдаем за ней. «Будто бы знала»? Так ведь знала!

Рядом со всеми тюрьмами появляются любительницы демонстрировать наготу — в комнатах, в ванных, в туалетах. В то время о таком явлении я не знал. Позже я еще много раз вернусь к эксгибиционисткам. Это было наше телевидение, которого тогда пока не было у нас. Естественно, заключенные смотрят в соответствии с иерархической лестницей — этот больше, тот меньше. И потом появляется та особая атмосфера, тот густой воздух вокруг неудовлетворенных мужчин, танталовы му́ки, способные вызвать головную боль. Вся эта нагота на расстоянии — еще более красивая и еще более привлекательная — разрастается в воображении, возносит и прибивает к земле: один смеется, другой ругается, третий болтает. Обычно это выливается в смакование сальностей, еще сильнее будоражащее нервы. Наверно, демонстраторши наготы это инстинктивно чувствуют и наслаждаются тем, что мучают анонимных запертых мужчин. Мессалина — или кто-то того же сорта — ходила голяком показывать себя прикованным пленникам, как я прочел где-то. Эти птички часто показываются точно в то время, когда зрители не пропустят программы. Когда я позже был болен, мы из амбулаторной комнаты смотрели на женщину, которая каждый вечер в определенный час шла в туалет. Она не садилась, а, конечно, вставала на доску, медленно поднимала юбку и снимала штанишки, — это была программа номер один. Долго оставалась в таком положении, потом опять распрямлялась, выпячивала задницу и ее действительно медленно вытирала бумагой. Потом опять одевалась. Никогда ни разу она не бросила взгляд за спину — дескать, будто не знает о таращенье арестантов. Разглядывал ее и один сельский священник, который бросился к нам и дрожащим голосом страшно ее осуждал, но «телескопа» долго не выпускал из рук. В следующий раз он снова был среди нас, дескать, «знаете, я в это просто не могу поверить, чтобы кто-то был так испорчен!» И опять смотрел на нее. Теория о ней была такова, что она родом с юга, поскольку наши женщины садятся на доску. Кто знает.

Когда неожиданно наступила весна, начались транспорты. Вызывали по два-три человека, и они отбывали, как мы вскоре узнали — в тюрьму на север страны. Чем дальше, тем меньше нас становилось. То и дело в камеру вталкивали какого-нибудь уголовника. Шпионская комната распалась. Перелетные птицы весной улетают на север. В ночь на десятое марта первые журавли пролетели над городом, были слышны их протяжные крики. Каждый год я знал, в какой день пролетали первые дикие гуси на север. Такими ночами было тяжело спать.

Чоп из булавки, которую где-то «организовал», смастерил удочку. Дело в том, что на окно к нам прилетали голуби, которым мы насыпали крошки. Он поймал голубя, придушил и ощипал, а потом нашпиговал салом и испек в туалете. Было очень вкусно.

Дисциплина стала строже, в корпус пришли новые надзиратели, отобравшие у нас шахматы и карты, дескать, это запрещено. Устроили у нас несколько обысков и забрали с целый таз наших таких полезных приспособлений и посуды. Они запретили нам даже сидеть на наших «креслах» у стены днем. Тюфяки должны были быть сложены один на другой. Чистильщики тоже сменились. Переписка с женщинами прекратилась, команды стали громче. Медик попал на рапорт из-за возражений надзирателю и влетел на три дня подземного карцера. Мы грустили о «старых временах», как это обычно делают пенсионеры, и одновременно мастерили новые приспособления, чтобы восполнить потерянное.