Левитация - [5]
И все равно она слушала. В его рассказе все было совсем как в кино. Серый пейзаж, поросший кустами холм, овраг. Немцы в касках, с лоснящимися смоляной черноты ремнями, в перчатках. На краю оврага кучка евреев в лохмотьях: старенькая бабушка, один-два ребенка, пара лет сорока. Лица посеревшие, посеревшая трава, одежда обвисла саваном, но и не шелохнется, словно их уже накрыла грязь, укрыла от ветерка, словно бы они уже обратились в камень. Шепот беженца высекал их как резец: они так и стояли, призрачные каменные меты евреев, можно было разглядеть ноздри — как вскрытые черепа, окаменевшие круглые уши детей, жуткий стебелек бабушкиной шеи, отца с матерью, вцепившихся в детей, но чужих друг другу, никак не соприкасающихся, бабушка на отшибе — никого не призывающая и никем не призванная; все — без молитвы, их рты окаменели. Они стояли там. Голос беженца долго придерживал и удерживал их, принуждал смотреть. Его голос заставлял Люси смотреть и смотреть. Своим шепотом он пронзал фигуры насквозь. А потом дал прогреметь выстрелам. Фигуры не покачнулись, не пошатнулись — уже никак не каменные — мешками рухнули прямиком в овраг. Смешались в куче, переплелись конечностями. Голос беженца как камерой проследовал за немецким сапогом к краю оврага. Сапог взрывал песок. Взрывал и взрывал, и песок сыпался на мешки, семейство мешков.
Тут Люси увидела, что пальцы слушателей тянутся вперед.
Комната начала подыматься. Она воспаряла. Она высилась, как ковчег над водами. «Вот оно — еврейское судилище», — сказала себе Люси. Ей казалось, что комната левитирует, ее поднимает ввысь шепот беженца. А она, она осталась внизу одна, под половицами, комната же плыла ввысь, унося евреев. Почему они не взяли ее? Ее мог взять только Иисус. А их, евреев, похитил гонец из страны мертвых. У этого человека была сила. Он уже начинал новый рассказ: она решила, что ни за что не станет его слушать — только Иисус может заставить ее слушать. Комната возносилась. Все уменьшалась и уменьшалась у нее над головой, все удалялась и удалялась, уплывала все выше и выше.
Она тянула шею вслед. Не ударится ли комната о верхнюю квартиру? Это было как смотреть снизу на испод лифта, пыльный, грязный, с болтающимися тросами. Черный пол полз все дальше вверх. Он рвался от нее прочь, ввысь, вознося евреев.
Славу их мученичества.
Под поднимающейся комнатой Люси посетило видение: она представила себя с детьми в маленьком городском парке. Начало мая, воскресный полдень. Фейнгольд остался дома вздремнуть, а Люси и дети устраиваются на скамейке и ждут, когда начнется необычная музыка. Комната все еще левитирует, а в видении Люси мальчики гоняют птиц. Они убегают от Люси, возвращаются, снова оставляют ее. Они окружают голубя. Голубя они не трогают: Люси запретила. Она читала, что городские голуби — разносчики менингита. Маленький мальчик из Ред-Бэнка, штат Нью-Джерси, потрогал голубя и заразился сонной болезнью: прошло шесть лет, а он все спит. Во сне он превратился из ребенка в подростка, во сне у него наступила половая зрелость, яички опустились, на щеках пробивается шелковистая светлая щетина. Его родители плачут и плачут. А он все спит. Ни инструментов, ни исполнителей не видно. На помост выходит женщина. Она — антрополог из Смитсоновского института в Вашингтоне. Она объясняет, что «развлечения» в обычном смысле слова не будет, как не будет и «развлекающих». Играть будут не артисты, а «настоящие крестьяне». Их привезли из Мессины, из Калабрии. Они пастухи, пасут коз. Они будут петь, танцевать, играть — как делают это, когда спускаются с гор, чтобы провести вечерок в таверне. Они будут играть на тех инструментах, которые отпугивают волков от стада. Они будут петь песни, прославляющие Мадонну Любви. На помост гуськом выходит дюжина мужчин. У них суровые лица, на таких не увидишь улыбки. Кожа у них грубая, темная, жесткая, изрытая морщинами. Их уши и носы словно вылеплены из пересохшей глины. У них золотые зубы. Или нет зубов. Некоторые молоды, большинство — средних лет. Есть древний старик, на пальцах у него колокольчики. У одного инструмент, похожий на маслобойку: он тычет палкой в отверстие в деревянной бадье, которую держит под мышкой, и оттуда доносится скрежет. Еще один дудит одновременно в две тонкие трубки. Третий трет длинный ремень. У четвертого рама с велосипедными замками — это потомок тех колоколов, в которые звонили жрецы в храме Минервы.
Антрополог все еще объясняет. Она объясняет про «мужской» инструмент: три деревянных молотка, посредине тот, который длиннее, он ходит взад-вперед. Песни, объясняет она, в основном эротические. Танцы двусмысленны.
Звучит необычная музыка. В парке полно итальянцев — тут и те, что только что прибыли с Сицилии, и давно обжившиеся в Нью-Йорке жители Неаполя. Древний народ. Они хлопают в ладоши. Старик с колокольчиками на пальцах встает на мыски своих пропыленных башмаков и медленно выписывает круги. Глаза его закатились в трансе, он то опускается на корточки, то взмывает вверх. Антрополог объясняет, что танцы с припаданием и подскакиванием встречаются в некоторых районах Африки. Певцы завывают, как арабы: антрополог сообщает, что арабы завоевали самую южную часть итальянского «сапога» и правили там две сотни лет. Весь крестьянский хор поет на древнегреческом диалекте: язык выжил в старых песнях, объясняет антрополог. Толпа хохочет и притоптывает. Щелкает пальцами и раскачивается. Сыновьям Люси становится скучно. Они смотрят на старика с колокольцами, смотрят, как деревянный «инструмент» ходит вверх-вниз. Все бьют в ладоши, топочут, прищелкивают, раскачиваются, сталкиваются. Вопли звучат все быстрее и быстрее. Певцы становятся танцорами, танцоры певцами, они кружатся и кружатся, улыбаются одурманенными улыбками дервишей. Дома они выращивают цветы. Выгоняют овец на сочную траву. Вечерами пьют в тавернах вино. Калабрия и Сицилия в Нью-Йорке — без жен, в пропитанных потом рубахах и мятых пыльных штанах — пыхтят перед чужаками, которые никогда не вдыхали ароматов их деревенских лугов.
