Левиафан - [9]

Сейчас-то миссис Сакс живет в приюте для престарелых, но тогда она еще всем заправляла в большом доме, где выросли Бен и его сестры. Викторианский дом с коньками в пригороде Нью-Кейнана, насколько я могу судить, был построен во второй половине девятнадцатого века: лабиринт комнат, чуланы и кладовки, множество разных лестниц и неожиданные коридорчики на втором этаже. Внутри темновато; гостиная завалена книгами, журналами, газетами. Миссис Сакс тогда было, наверно, под семьдесят, но она не выглядела старой классической бабушкой. В течение многих лет она была социальным работником в бедных кварталах Бриджпорта. Не склонная ни к сантиментам, ни к вспыльчивости, открытая, даже бесшабашная, с хорошим чувством юмора, из тех, кто за словом в карман не лезет, она бывала особенно язвительна всякий раз, когда речь заходила о политике (а в те дни о ней только и говорили). Помнится, однажды обсуждали сообщников Никсона по «Уотергейту», скользких типов, в конце концов угодивших за решетку, и миссис Сакс отреагировала незамедлительно: «Они из тех, кто перед сном аккуратно складывают трусы на стуле». Одна из ее дочерей смущенно глянула в мою сторону, словно извиняясь за нарушение светских приличий. Зря она беспокоилась — я был в восторге от ее матери. Весь вечер она вела себя не просто как глава рода, а как ярая диссидентка, которая с удовольствием дает истеблишменту по мордасам и с такой же легкостью смеется над собой, как над другими, в том числе собственными детьми и внуками. Не успел я появиться, как она призналась мне, что кухарка из нее никудышная, почему она и перепоручила праздничный ужин дочкам. Но на кухне толку от них, зашептала она мне в ухо, как от пингвинов. А кто их учил? Каков шеф-повар, такие и поварята!

Еда и вправду оказалась скверная, но всем было как-то не до нее. За столом собралось столько народу и пятеро маленьких детей устроили такой галдеж, что у взрослых рот был в основном занят другим. Семья Сакса была большой и шумной. Его сестры с мужьями прилетели кто откуда, давно друг с другом не виделись и говорили все разом. Четыре или пять диалогов развивались одновременно, частенько через весь стол, они пересекались и меняли направление, вовлекая участников во все темы, вынуждали каждого рассказывать о себе и при этом невольно слышать про остальных. Добавьте к этому бесцеремонные вторжения детей, перемены блюд, мельтешню передаваемых бутылок, разбитые тарелки, перевернутые бокалы, пролитые соусы — одним словом, ужин напоминал наспех срепетированный водевиль.

Несмотря на внешнюю раздробленность и взаимное подтрунивание, они производили впечатление крепкой семьи — искренне небезразличные друг к другу люди, и при этом не цепляющиеся за общее прошлое. Приятно было видеть отсутствие враждебности, никак не проявлялся, по крайней мере для чужого глаза, дух былого соперничества и старых обид, однако не заметил я и какой-то особой близости, тонких внутренних связей, характерных для по-настоящему благополучного клана. Сакс любил своих сестер, но как-то машинально, отстраненно, не впуская их в свою взрослую жизнь. Возможно, это объяснялось тем, что он был единственным мальчиком в семье. Как бы то ни было, всякий раз на протяжении этого долгого вечера, когда Сакс оказывался в поле моего зрения, он разговаривал либо с матерью, либо с женой, и даже к Дэвиду, моему сыну, он проявлял больше интереса, чем к собственным племянникам и племянницам. Я не собираюсь делать отсюда далеко идущие выводы. Пристрастный наблюдатель, я мог что-то не так интерпретировать и просто ошибаться, но, по-моему, в тот вечер Сакс вел себя как этакий дичок в семье, растущий особняком. Он не то чтобы избегал компании, просто видно было, что ему не по себе, что он томится и не знает, куда себя девать.

Его детство, если верить моей скудной информации, было ничем не примечательным. Хорошими отметками он похвастаться не мог, и если чем-то и выделялся в классе, то исключительно проказами. Он бросал вызов школьному начальству с поразительным бесстрашием. Послушать его, с шести до двенадцати лет он только и делал, что срывал уроки, проявляя при этом творческую фантазию. Он расставлял капканы, вешал на спину учителю табличку с надписью «ДАЙ МНЕ ПЕНДЕЛЯ», взрывал петарды в мусорном контейнере во время ланча в школьном буфете. За те годы он проторчал в кабинете директора едва ли не больше времени, чем в классе, но удовлетворение, которое он испытывал от своих триумфов, перевешивало для него любое наказание. Мальчишки уважали его за смелость и изобретательность, что, конечно, вдохновляло его на новые подвиги. Школьные фотографии Сакса запечатлели гадкого утенка или, точнее, Фантомаса: дылда с большими ушами, кривыми зубами и дурацкой кривой ухмылочкой. Живая мишень для мерзких шуточек и жестоких уколов. Другому бы досталось по полной программе, он же избежал этой участи — только потому, что заставил себя быть чуть безумнее, чем все остальные. Не самая приятная роль, но он довел ее до совершенства, и в этом отношении ему не было равных.

Со временем, с помощью скобок, зубы выровнялись, фигура стала нормальной, а неуклюжие конечности послушными. К шестнадцати годам Сакс уже был похож на человека, которого я знал. Высокий рост дал ему преимущество в спортивных играх, особенно в баскетболе он показывал многообещающие результаты. Розыгрыши и вызывающие чудачества остались в прошлом, и, хотя успехи в учебе по-прежнему оставляли желать лучшего (он всегда говорил, что был лентяем, хорошие отметки в аттестате его не интересовали), он погрузился в мир книг и уже подумывал о том, чтобы стать писателем. Первые литературные опыты, по его собственному признанию, были чудовищными — «романтически-абсурдное душекопание», как он однажды выразился, — бездарные рассказы и стишки, которые он никому не показывал. Но Сакс продолжал писать и для пущей важности обзавелся курительной трубкой. В семнадцать лет она казалась ему неотъемлемым атрибутом настоящего писателя. Последний год школы он провел за письменным столом — в одной руке перо, в другой дымящаяся трубка.